чужой для этих, для которых, хотя и похожу на ихнего отца.

Откуда же, спроси, беру я вещи эти, откуда я извлек стилистику свою? Скажу: от кутюрье, скромнейшего на свете, сорокалетнего Тютюнникова Ю.Тютюнников стоит в подземном переходе вблизи Савеловской, забавен и нелеп, всегда кивает мне и при любой погоде с лотка распродает китайский ширпотреб. Порой он шьет и сам: мне ведомы примеры, когда он мне кроил рубахи на заказ, поскольку я велик, а крупные размеры поныне редкостью являются у нас. Я чувствую себя ужасною скотиной, когда, с небрежностью сказав ему «привет», отличнейшую вещь беру за сто с полтиной, а то и за полста (полтина за пакет). Он шьет для бедных, да! — но также благородных. Не зря же нас зовут «зажравшейся Москвой»… А стильность ведь не в том, чтоб покупать у модных, а в том, чтобы портной — один и только свой! Конечно, ткань проста — но мне по барабану. Тютюнниковский плащ на мне, как парашют. Тютюнникова я б не отдал за Габану (тем более они такого не сошьют).

Нас много у него, секрета не открою. Не только мидл-класс, но кое-кто — с вершин. В толпе мы узнаем друг друга по покрою: ткань, прочность, ширина… Тютюнников пошил! Зачем мы шьемся там — и я, и все другие? Зачем идем к нему по хоженой тропе? Быть может, выпендреж. Быть может, ностальгия. А может быть, расчет, что не убьют в толпе. А может, это мысль, что в пакостное время, да в городе таком, как жирная Москва, приятней числиться в одном отряде с теми, кто с гордостью несет названье большинства. Я не зову в народ, не рвусь питаться тюрей, мне неприятен вид хрущобных серых стен — но то, что продает с лотка угрюмый Юрий, мне более к лицу, чем Гуччи и Карден. Быть может, в офисе я белая ворона, зато в редакции — уместен и блестящ. Для офисных рабов — костюм за полмильона. А для свободного — тютюнниковский плащ. Не ради имиджа, начальнику в угоду, не потому, что мне расход не по плечу… Для офисных рабов — одеться по дресс-коду, но истинный гламур — одеться, как хочу!

Москва — огромный рой, бетоно-, блин, мешалка, моя привычная расхристанная мать; здесь надо надевать лишь то, что рвать не жалко, и то, что кетчупом не жалко запятнать. Проверенную вещь приятно брать в дорогу — пускай ее в метро попутчики порвут. Ведь все мы дома здесь — так перед кем, ей-богу, костюмами еще выделываться тут? Тут Родина моя, как пишется в романах. А Родина любым меня перенесет.

Тютюнников! Пошей жилет о ста карманах и шорты новые. И вот тебе пятьсот.

У нас, людей московского гламура, есть место близ кремлевского двора, где наша креативная натура себя реализует на ура. Я не любитель культовых и стильных, безумно дорогих и скучных мест, где не бывает ужинов обильных, поскольку высший свет у нас не ест; я не любитель душных, кокаинных, порочных мест, где все разрешено; я не ездок на дорогих машинах. Я также не любитель казино. Мне только то и кажется гламуром, что жителей Рублевки бьет под дых, не позволяя дуракам и дурам себя пиарить в качестве крутых, продвинутых, когда их место — урна. Их пошлая эпоха утекла. Вот в рюмочной действительно гламурно — поскольку много блеска и тепла.

Здесь, в рюмочных, где горькая сивуха средь кабачковой плещется икры, московского негаснущего духа закатывались скудные пиры. Артист, поэт, скрипач консерваторский, богемные безумцы и врали, бульвар Никитский, Малый Гнездниковский тут споры полуночные вели. Тут уцелели с брежневской эпохи, когда талант еще бывал в цене, салат из лука, сельди и картохи и ДСП-панели на стене. Я с детства бегал в эти заведенья и до упора им не изменю; я до сих пор дрожу от наслажденья, припоминая местное меню. Хлеб бородинский, с чесноком и шпротой; грибки (мы оба любим их с женой); графинчик длинногорлый, узкоротый, наполненный, естественно, «Ржаной» (иные, старину припоминая, стояли за «Пшеничную» горой, но мне милей суровая «Ржаная» да, может быть, «Кедровая» порой). Курятина, как водится, под сыром, под сыром же — зардевшийся лосось… как это сразу примиряло с миром, как вкусно это елось и пилось! Столы в порезах, стулья вечно шатки, за стойкою стоит уютный гном, и неизменный фикус в круглой кадке томится перед сумрачным окном. А по стеклу — привычные потеки негромкого московского дождя, и сумерки, и темные намеки, и шутки про текущего вождя, и споры, протекающие бурно, как в сонные застойные года, и драки — да! Ведь это так гламурно — подраться за идею иногда!

Вот этот мир. Он кажется облезлым, но еле умещается в стишке: ведь я забыл яйцо под майонезом и лобио в дымящемся горшке, компот из сухофруктов и «Саяны», и чай индийский в чашке голубой, но главное — клиенты постоянны, и все имеют право быть собой. Да-с, господа! И сравнивать неловко ваш модный клуб — и клуб, что здесь воспет. Здесь истинно гламурная тусовка, поскольку от нее исходит свет. Омаров нет, и устрицы на блюде пред нами не навалены горой, но все мы состоявшиеся люди, особо если примем по второй. Здесь не дадут угря или дорады, здесь воблу распатронят под пивко, но все-таки мы все друг другу рады. До этого вам очень далеко. Надменные кривя усмешкой губы и золотую карту теребя, вы ходите в крутые ваши клубы, чтоб там продемонстрировать себя, чтоб бабу поразить, ущучить братца, соперника смутить размахом трат… А в рюмочную ходят, чтоб надраться, да иногда кого-нибудь кадрят.

У нас в стране, где многое нечестно, где гнемся мы и где имеют нас, тут, в рюмочной, единственное место, где за тобой не смотрит злобный глаз. Как в детстве, здесь уютно и свободно, кичливость тут не принята и лесть — короче, можно быть каким угодно, и это, блин, гламур, каков он есть. Не злобен, не хвастлив и не угрюм он, ему чужды кислотные цвета, он в рюмочной таков, каким задуман: свобода, ум, бухло и чистота. И если даже мы вослед Европам, где нынче воздух распрей накален, в такие клубы ломанемся скопом, где рюмка водки стоит, как галлон, я здесь останусь, на родной Никитской, на Павелецкой, Рижской и Тверской, в той рюмочной московской общепитской, где мне нальют за то, что я такой.

Друзья мои, мозги себе не парьте: мы всех врагов по-прежнему кручей. Я думаю, что наш гламурный party шикарнее, чем party богачей. Мы сходимся — Петрович, я и Коля — элитного бухла принять на грудь. Нам кажется прекрасной наша доля, а доля сливок общества — отнюдь. Нам нравится на кухне собираться. Дешевая публичность нам претит, а здесь — уют и нету папарацци: никто не отравляет аппетит. Сюда, на кухню, не проникнет злоба, какою бы упорной ни была. Плюс я хотел поговорить особо по поводу элитного бухла: вы можете меня, конечно, высечь, — везде хватает дураков и дур, но пить коньяк ценою в десять тысяч (рублей иль баксов) — это не гламур. Такой приятней, может быть, буржую, который задохнулся от лаве, — а я и вкуса даже не почую, держа такую цену в голове. Петрович мыслит так же, Коля — тоже. Такой коньяк я отдал бы врагу. Я буду думать: «Десять штук, о Боже!» — и запьянеть от литра не смогу. Нет, средний класс, простой и монолитный, готов понты отвергнуть, хохоча. Нам нравится напиток наш элитный — «Кедровая» со вкусом кедрача.

Но мы эстеты, да, а не медведи! Я лучшую закуску принесу. Мы режем сельдь, изящную, как леди, и стройную, как денди, колбасу. Российский сыр, разложенный на блюде, любою мелкой дыркой подтвердит, что все мы состоявшиеся люди: любой — красавец, франт и эрудит. Блюдет дресскод крутая наша тройка: нельзя нам быть от моды в стороне. На Коле, разумеется, ковбойка, и свитер, разумеется, на мне. Пускай прикид Петровича застиран и кое-где потрескался к тому ж — но только это и зовется стилем, а прочее — эклектика и чушь. Что ж, хлопнули, салату накосили… Уже картоха варится в котле… Нам врут, что судьбы мира и России решаются на раутах в «Метле» иль в модном ресторане на Рублевке, где жрут герои нынешнего дня… Не головы там, братцы, а головки. А головы собрались у меня. Еще по двести грамм