Корр.: — Как давно вы полюбили фантастику? Как начали писать?

Логинов: — Читал и любил фантастику всю жизнь, кажется. Одно из первых произведений, которое читал и перечитывал в детстве много раз, 'Звездоплаватели' Мартынова. Где-то лет в 35 попытался перечитать еще раз, но не смог. Никогда нельзя возвращаться к детской любви. Потом появились Стругацкие, Лем. Сборничек последнего 'Охота на Сэтавра' был зачитан до дыр, хорошо, что был в твердой обложке. Где-то в последних классах школы начал усиленно собирать фантастику. Писать не думал и вообще в детстве не собирался быть писателем. Но здесь надо сказать огромное спасибо моей школьной учительнице, которая нас мучила бесконечными сочинениями. Каждую неделю было сочинение, и я привык вставать ночью часа в два (ложиться в семь вечера), писать эти сочинения. Окончив школу и учась в университете, я часто рассказывал себе разные истории, обычно ночью, в постели, и наоборот, под утро, просыпаясь. И вот однажды, рассказывая очередную историю, я вдруг, как привык в школе, встал, взял лист бумаги и начал писать сочинение. Эту самую придуманную историю. Написал, улегся довольный спать, а утром, увидев лист на столе, понял, что написал рассказ. Этот рассказ я никогда никому не показывал, хотя он у меня хранится. Так и начал писать. Писал короткие и суперкороткие рассказы, пока в 1974 году не узнал о существовании секции фантастики. Тогда я по своей наивности считал писателей некими небожителями, и представить себе, что они ходят здесь же по городу Ленинграду, было невозможно. А оказалось, что ходят.

Корр.: — У нас область исторической фантастики не очень разработана, хотя были, конечно, попытки. А вот как вы относитесь к жанру фэнтези?

С. Логинов: — Историческая фантастика — это не вполне то же самое, что фэнтези. Историческая фантастика имеет столь же глубокие корни, что и фантастика вообще. 'Янки при дворе короля Артура' — пример классической исторической фантастики, смешение двух эпох. Этот жанр труден тем, что требует от автора острого фантастического сюжета и в то же время знаний исторического романиста. Поэтому те, кто обладают такими знаниями, предпочитают более благодарный труд писать чисто исторические вещи. Я начинал именно с исторической фантастики. Когда я набрал достаточно большое количество материала, то неизбежно перешел к работе над чисто историческими вещами. Написано две повести, четыре рассказа, три из них опубликовано, а повести так и лежат. А что касается фэнтези, то это не жанр, а область литературы. Она может пользоваться историчностью или псевдоисторичностью, что чаще бывает. В фэнтези вводятся герои мифов, всевозможные духи, драконы, единороги. В исторический фантастический рассказ я тоже могу ввести единорога, но историческая фантастика научна, а фэнтези — нет. Каждый проводит эту границу для себя, я тоже — по следующему принципу: в научной фантастике действие происходит в реальном мире и если там случаются какие-то чудесные события, то они нарушают существующие законы природы. В фэнтези фантастическое допущение первично, а законы природы существуют постольку, поскольку это не мешает фантастической ситуации. По этому принципу 'Нос' Гоголя относится к научной фантастике, а 'Вий' — к ненаучной. Градация чисто условная. Я историческую фантастику отношу к фантастике (не будем употреблять термин 'научная'), а фэнтези отношу к ненаучной. В фэнтези чудесное первично. В ней главный — колдун, а то, что камень там тоже падает вниз, то это потому, что скорее всего он подчиняется неким мистическим силам, сродству земли или еще чему-нибудь еще, а не закону всемирного тяготения. Вот в чем разница. Корр.: — Когда вы пишете историческую фантастику, есть ли любимый период истории любимая эпоха, где происходит действие, или таковой нет?

С. Логинов: — Любимый период есть, может быть, потому, что больше всего изучал. Это эпоха Возрождения. Хотя приходится залезать и в зрелое средневековье — XIII век. Позднее Возрождение — XVII век. Если для какого-либо рассказа требуется то или иное историческое обрамление, то я иду в библиотеку и читаю исторические труды, монографии. Историки, читавшие мои вещи, иногда меня начинали упрекать: 'Ты почему сделал такую-то и такую-то ошибку? Не могло быть в XIII веке предположим, на вооружении алебарды'. Но я говорю, что у меня нигде не сказано, что это XIII век и вообще тут оголтелая фантастика. 'Ну как же так, возражают они, — по всем остальным признакам у тебя XIII век'.

Корр.: Как вы пишете: сразу, то есть пошел рассказ и пишется или процесс осмысления идет трудно?

С. Логинов: — Детей рожать всегда трудно. Каждый автор пишет по-своему. Я до сих пор не могу понять, как задумывается вещь, откуда все берется? Только что ничего не было и вдруг зацепило. Может зацепить с одной фразы, имени, названия рассказа, но это бывает редко, обычно название рассказа появляется последним. Иногда начинается с идеи, но тоже редко И вдруг обвал, внутри появляются образы, люди, которые принимаются, перебивая друг друга, что-то говорить, кричать, действовать, делать. В это время я ничего не пишу, а рассказ зреет. Потом он созревает, но я все еще ничего не пишу, начинаю его обкатывать. Я его рассказываю себе самому десятки раз с различными вариациями, иногда меняя замысел на противоположный первому. Обкатываю диалоги, появляются ключевые фразы, самые главные, которые запоминаю до последнего слова. И все это время ни строчки не ложится на бумагу. Держать роман таким образом в голове невозможно, поэтому я и не пишу романов. Мои произведения — максимум три авторских листа. Когда рассказ полностью закончен, начинается процесс перекладывания его на бумагу.

Корр.: — Существует мнение, что поколение, которому сейчас 40–45 лет, писало в основном 'в стол', то есть без надежды на печатание. А сейчас появилась возможность публиковаться, и они все это начали публиковать. Что вы можете сказать по этому поводу? Вы сами тоже писали 'в стол' или с надеждой, что все будет опубликовано?

С. Логинов: — Я всю жизнь писал только то, что мне было интересно. На заказ мною написана пара очерков, и хотя эти очерки не хуже и не лучше других, мне почему-то стыдно их видеть. Видимо, потому, что не душа заболела это написать, а меня попросили, так как считали, что я смогу справиться с этой темой. И я смог, и это опубликовали. Сейчас я пишу то, что мне действительно по-настоящему интересно. А вот когда вещь закончена, перешла на бумагу, когда ее перепечатываешь по ГОСТу, то начинаешь думать: кому эта вещь может подойти? Где есть шанс напечататься? И, конечно, предпринимаешь попытки опубликовать ее. Первый рассказ мой был опубликован в 75-м году — журнальная публикация, второй в 81-м. Шесть лет перерыва! Но эти шесть лет я активно работал, и многое из того, что было написано тогда, в последние два года увидело свет. Так как писал я тогда в стол? Нет, конечно. Я предлагал рукописи, но время было такое, что они не проходили.

Корр.: — Сейчас пошла волна переводной и советской фантастики. Как вы оцениваете это: качественным или количественным скачком?

С. Логинов: — Этот поток тяжело оценивать, так как взметнулся-то поток серости. Серость писать легко.

Малышев, например, я не знаю, как он работает, но пишет много. Я ткнулся в его тексты и 'духом возмутился, зачем читать учился'. Такие вещи гнать можно погонными метрами. И вот эта-то 'погонная' литература и делает мгновенный количественный скачок, как только появляется возможность ее опубликовать и заработать деньги. В эпоху гонений она не получила такого развития. Тогда тоже писали плохие вещи, но они писались убежденными графоманами, мучениками 'от литературы', которых хотя и очень жаль, но тем не менее надо гнать, ибо они опасны. Они что-то вроде заразного больного, которого жалко, но во времена моего любимого средневековья ему надевали белый балахон, давали колокольчик, чтобы все слышали, что идет прокаженный.

Что касается хорошей литературы, то здесь застой сыграл тоже свою определенную роль. Немногие обладают способностью активно и плодотворно работать без заметных надежд на публикацию. Я знал, и знаю многих людей, которые делали неплохую вещь, а ее не публиковали. Эти писатели думали, что в произведении что-то не то, садились и переделывали второй, третий, пятый, седьмой раз. Да и материальный фактор не нужно сбрасывать со счета. Немногие находили в себе силы уйти в сторожа или еще куда-нибудь, где можно писать. Подавляющее большинство сидело на инженерных должностях, отбывало трудовую повинность, чаще всего ничего не делая. Я сам тому живой пример. Лет семь я убил на сидение по разным конторам, а писать мог в редкие утренние или вечерние часы. Тогда дневная продукция такого писателя выражается в 2–3 строчках и запас рукописей был очень небогат. Лев Толстой написал 80 томов, но он был графом, и ему не приходилось заботиться об обеде. В результате у меня к 40 годам, когда тот же Лев Толстой уже имел 120 листов 'Войны и мира', было написано листов сорок. В том же самом