грандиознее, если бы вместо этого кровожадного тигра на троне сидел более просвещенный и кроткий государь. Ведь своими жестокостями Цинь Шихуанди сам разрушил свою империю, и сразу после его смерти народное восстание смело основанную им династию…

— И тогда в Запретных чертогах поселился выходец из народа Лю Ван, деревенский староста. Став императором Гао-цзу, он основал династию Хань, сделал ряд уступок земледельцам, снизил налоги и отменил суровые законы прежней династии!

— Я не отрицаю, что смена правителей почти всегда приносит народу некоторое облегчение. Но… Вспомним притчу. Провинившегося крестьянина привязали к дереву на краю болота. Его облепили комары и слепни. Проходивший мимо милосердный монах согнал их. Неожиданно крестьянин обругал его.

«За что? — изумился добряк. — Я же облегчил твои страдания!».

«Дурак! Эти кровососы были сытые, ты уйдешь, и прилетят новые, голодные…».

Так происходило всегда и так будет впредь. Надев фиолетовый халат, вождь народного восстания Лю Бан забыл о тех, кому был обязан восшествием на престол. Уничтожил давнего друга и сподвижника Сян Юя, обеспечившего ему победы во многих сражениях. И в конце концов сделался таким же тираном, как Цинь Шихуанди! Вот вам ваши «выходцы из народа»!

— Это досадное исключение!

— Ну, нет, история повторяется многократно. Не буду приводить других случаев, остановимся на, — Ло Гуан понизил голос до шепота, — …Минском Тайцзу, основателе нынешней династии, «народном избраннике» Чжу Юаньчжане. Он родился неподалеку от Нанкина, был прислужником в буддийской кумирне, конюхом. В Запретный дворец его внесла волна антимонгольского восстания, удержаться на ее гребне помогли два искусных военачальника — Сюй-да и Чан Юйчунь. Получив императорский титул «ди», он тут же предал тех, кто своей кровью окрасил его одежды в фиолетовый цвет! Устранил Чэнь Юляна![168] Не потомки ли Тайцзу сейчас расшатывают устои Поднебесной своими безумствами и преступлениями?! Тот же Хун Хсиучуан вырос из семени, разбросанном этим неграмотным выскочкой десять поколений тому назад. Разве это не точное повторение истории Лю Бана и прочих узурпаторов престола?

Завершаю свою мысль: абсолютно все Сыны Неба и их подручные — и плохие, и хорошие, и глупые, и умные, и родившиеся в знатных семьях, и зачатые в фанзах, — все пекутся лишь о себе, а до подданных им дела нет!

…Сказанное Ло Гуаном звучало настолько непривычно и святотатственно, что То не верил своим ушам, даже на миг забыл о несчастьях.

— И все же владыкой становится лишь избранный, получивший Небесное Соизволение, — вздохнул дедушка. — Иначе не возвыситься…

— Так уж устроен мир, — кивнул головой Ло Гуан и поднялся с кресла. — К несчастью, Небо отмечает своей благосклонностью, на наш непросвещенный взгляд, не всегда самых достойных. Но оно перестает покровительствовать тем, кто слишком злоупотребил его снисходительностью. Вот почему осквернившую себя династию сменяет другая. Сдается мне, и конец Минов близок. Ну, ладно, мне пора…

— Простите, что задержу вас на минуту, уважаемый Ло Гуан, — поклонился То. — Позволю задать вам вопрос, и не сочтите за дерзость, если он покажется вам слишком смелым. Почему вы, достойный и честный господин, служите власти, которую презираете?

Гость опустился в кресло.

— Одним словом не ответишь. В твоем возрасте я мечтал быть чиен-чиа, благородным мечником.[169] Воспитание и уважение к закону не позволили мне переступить границу между вольнодумством и мятежом. Как ни плохи наши порядки, лучше их человечество ничего не придумало. Посмотри, сколько раз в Поднебесной сменялись династии, сколько раз ее завоевывали чужеземные варвары — сюнны, чжурчжени, тангуты, монголы. А строй оставался прежним, захватчики ничего не могли изменить, наоборот, растворялись в народе хань, приобщались к нашей великой цивилизации. Если мы развалим основу Чжунго, что придет взамен? Разруха и варварство, дикость и еще худшее тиранство, не носящее даже видимости закона, не сдерживаемое хоть какими-то традициями и обычаями.

Вот почему я стал полицейским и уже тридцать лет служу принципу Небесной справедливости. Невеликую карьеру я сделал за долгое, время, немного белого и желтого, яшмы и нефрита накопил. В моих сундуках больше тон, чем лан.[170] Нет моего имени в Железной книге с переплетом из металла, куда записываются наиболее выдающиеся заслуги подданных. Ну и что? Свой великий срок[171] я жду без страха. Если правы даосисты, меня не в чем будет упрекнуть Янь-вану. Если, как утверждают последователи Будды, моя душа переродится, я не воплощусь в навозного червя. Чего же мне бояться в этой юдоли?

И тебе, мальчик, желаю встретить второе величайшее событие в судьбе[172] с тем же духом спокойствия. Помни только, что в жизни отчетный срок[173] не продлевают, как в ямэне, потому делай то, что тебе предначертано, без колебаний и откладываний. Думаю, кстати, тебя излишне предупреждать, чтобы ты держал язык за зубами обо всем услышанном сегодня. Болтливость — одна из самых смертоносных болезней. А теперь разрешите откланяться. Я навещу вас сразу же по получении новых известий…

Три дня То почти не видел дедушку. Тот продавал лавки (нужны были деньги для похорон), вел переговоры с Ваном нищих. Мальчик потихоньку приходил в себя. Отца он любил, но как-то умозрительно, привык к его долгому отсутствию. И сейчас ему казалось, что папа снова уехал сдавать экзамен. По маме же скучал и с нетерпением ждал вестей.

Дождался. Вечером четвертого дня дедушка пришел в его комнату.

— Для всего есть хитрость, кроме смерти, все можно исправить, кроме испорченной сущности, все можно отразить, кроме ударов судьбы. Мужайся, Хуа То! Твоя мать красотой не уступала Люйчжу, а ныне, повторив ее поступок, доказала, что ровня ей в стойкости и верности.

Слезы заструились по щекам мальчика. Прекрасная Люйчжу была любимой наложницей известного богача, чиновника и поэта Ши Чуна. Всесильный фаворит Суй Сю[174] увидел ее и потребовал женщину себе. Красавица бросилась вниз с башни…

— Более того, в отличие от преданной, но смиренной Люйчжу твоя мать сумела отомстить насильнику и похитителю. Воздадим хвалу ее мужеству! Она повесилась на воротах дома Хун Хсиучуана в его загороднем поместье…

К жалости и отчаянию, наполнявшим душу То, прибавилась гордость. Повеситься на воротах чужого дома — страшная месть хозяину жилья. Окружающие узнают, что покойного незаслуженно оскорбили. Душа самоубийцы не поднимается на небо, она остается в жилище своего обидчика и всячески вредит ему. В таком месте никто не решится обитать. Для юйши поместье все равно что пропало, его придется продавать за бесценок…

— А где тело мамочки?

Дедушка тягостно вздохнул:

— За триста лан Ван нищих поручил своим подданным шпионить за домом юйши. Его лазутчики и сообщили о случившемся. Слуги вельможи куда-то увезли покойницу. Боюсь, мы не увидим больше ее, как и твоего отца.

— Умершие должны быть обязательно погребены с соблюдением церемоний, иначе души становятся бесприютными и требуют отмщения. Как могу я допустить, чтобы мои родители сделались бродячими духами! Ваши слова лишают меня последней надежды!

— Тот, кто живет только надеждой, умирает от разочарования!

— Клянусь, как только возмужаю, я уничтожу проклятого Хун Хсиучуана!

— Завещаю тебе месть в случае, если моя собственная попытка не удастся. Теперь постарайся отдохнуть. Завтра мы начнем панихиду по твоим родителям, чтобы хоть чуть-чуть успокоить их бедные души. От степени забот о покойных зависит благосклонное внимание предков к судьбам потомков…

По обычаю, в зависимости от достатка семьи, панихида длилась от трех до сорока девяти дней, число которых должно быть нечетным. Дедушка денег не пожалел, хотя все сбережения попали в лапы «разбойников». Сорок девять дней два пустых гроба стояли в молельне, на жертвенных столиках перед ними возвышались поминальные таблички, семья принимала и угощала бесчисленных гостей.