«Разумным» рабам в честь окончания плавания дали вдосталь еды. Чернокожие пели и плясали всю ночь, очутившись на твердой земле… Потрясенный муалим через переводчика спросил у Мбенгу, в котором сразу определил вождя:

— Почему вы так неистово веселитесь?

— Мы не радуемся. Мы вытанцовываем наше горе! — ответил чернокожий великан, вновь через много лет получивший от хозяев свое самое первое имя — Слон. На языке суахили, откуда его взяли арабы, оно звучало как Джумбо.

В последний переход — в Азов — ясырь погнали на рассвете следующего дня. Сафонка брел, опустив голову и тупо глядя под ноги, вот города толком и не увидел. И моря тоже. Мелькнула мутно-синюшная полоса, смахивающая на Дон в весеннее половодье, и исчезла за крепостными стенами. Несколько сот шагов по кривым улочкам в окружении галдящей толпы горожан — гогочущих, потешающихся, тыкающих перстами, кидающих комки грязи — и рабы очутились на невольничьем рынке-суке.

В голову первым делом ударил страшный запах грязных тел, нестираной одежды, а главное, дерьма и мочи. Жители татарских городов справляли нужду прямо на улицах и площадях. Кое-где имелись уборщики, сметавшие грязь, но в большинстве городских кварталов, а уж на невольничьем рынке и подавно, никто ничего не убирал.

Чем более цивилизовывался человек, тем менее он зависел от своего третьего по важности чувства — обоняния. Первобытные люди, идя по следу кабана или прячась от пещерного льва ночью, полагались порой на свой нос больше, чем на глаза и уши. В лесу, скалах во тьме ничего не увидишь, стоит ветру завыть — и не услышишь. Вдобавок умеют звери прятаться и ходить бесшумно. А вот запах собственный устранить не могут, только и способны, что с подветренной стороны к добыче подкрадываться.

С дней, когда добили последнего мамонта, до наших дней, когда добивают последних слонов, люди, столетие за столетием, теряли замечательное свойство ориентироваться в мире с помощью носа. Однако Сафонка, намного уступая, скажем, кроманьонцу, дал бы сто очков вперед любому современному охотнику с его нюхом, «забитым» тысячами резких, да вдобавок искусственных, не существующих в природе запахов, отравленным промышленной гарью и копотью. Сафонка мог по запаху найти волчье логово или лисью нору, если проходил от них в десятке шагов, отличал, закрыв глаза и не дотрагиваясь, свежевыструганную дубовую доску от ольховой, а тем более от липовой, за несколько верст в чащобе выходил на костер, коли ветер нес дым в его сторону.

Русские привыкли держать тело в опрятности, и дух у них был чистый и свежий. Даже рабочий пот, впитываясь в свежевыстиранную рубаху, пахнул не так, как от рождения не мытый татарин. В плену, не имея возможности искупаться, а тем более отпариться в баньке, русские долго не могли привыкнуть к собственному запаху, вдруг ставшему непривычно едким и чужим. Потели в жаркий полдень, мерзли прохладной ночью. Пыль вбивалась в поры, на кожу налипали комки. Катышки грязи, как гниды вшей, вцеплялись в волосы, и по вечерам, в короткие минуты отдыха, было трудно очиститься. Удалось немного помыться и обстираться лишь на последней стоянке. Но в степи, на открытом ветру, жарком солнце и свежем воздухе даже та невероятная вонь, которой несло от коша, не так ощущалась.

В азовской же киссарии, рынке привозных товаров, на замкнутом стенами, не продуваемом воздушными потоками маленьком пятачке, где скопилось множество людей, ноздри у русских рабов как огнем жгло.

Еще сильнее жгли отчаянье и стыд. Здесь не было каких-то особых зверств. Татары натешились во время набега, в Азов пришли не наслаждаться чужими муками — торговать. Жестокость их была холодной, деловой. Разлучали, глазом не моргнув, сынишку и мать, жену и мужа, брата и сестру. Разве человек обращает внимание на визг суки, у которой забрали щенка, или ржание кобылицы, когда у той отлучают жеребенка? А чем невольники лучше скотины?

И обращались с ними ровно с быдлом. Раздевали догола, щупали, заглядывали в рот, шатали зубы, мяли места срамные — не больны ли. Того хуже приходилось девицам невинным. Их укладывали наземь при всех, и старухи-повитухи или евнухи-хадомляры из гаремов бесстыдно проверяли: подлинно ли девственницы, не обманывает ли ушлый нукер? Не хочет ли двух птиц одним камнем убить сразу — сначала нетронутой гурией насладиться, затем продать ее с выгодой как непорочную?

К счастью, Сафонке недолго довелось наблюдать сей ад кромешный. Будзюкей сразу повел его на край сука, предупреждая на ходу:

— У тебя сейчас только две дороги — или к вербовщику, или к моему палачу.

Пробились через толпу — и перед ними предстал навес о четырех столбах. Под полотняной крышей на ковре и подушках восседал меднолицый горбоносый турок лет сорока в широких штанах и невиданном плаще. Сафонка догадался, что это одеяние паломников — изар. Он никогда его не видел, но узнал по рассказам Митяя.

— Уважаемый Будзюкей-мурза утверждает, что ты ведаешь хорошо его язык, — сказал перекупщик по-татарски. — И что ты согласен вступить в орты йени-чери. Да простит меня твой хозяин, не из недоверия к нему задаю я эти вопросы, а чтобы мы с тобой быстрее столковались.

— Будзюкей-мурза сказал правду, — ответствовал Сафонка — тоже на вражьей мове.

— А почему вдруг ты решил вступить в армию султана?

— Я еще не решил.

Будзюкей тревожно посмотрел на раба: неужто сумасшедший урус именно теперь, в последний миг, пойдет на попятный или взбесится? А тот нагловато ухмыльнулся, подмигнул мурзе и уточнил:

— Я сначала выслушаю тебя, о купец, узнаю, какие мне прибыли посулишь, а уж потом решу. Может, я со своим благодетелем, — он отдал поклон Будзюкею, — останусь.

Вербовщик понимающе кивнул. Приятно встретить разумного невольника, который, даже в дерьме сидя, старается не упустить свою выгоду. Из таких неплохие наемники получаются. Их йени-чери в свои ряды охотно принимают: блоха блоху не съест.

— Это хорошо, что ты стремишься возвыситься из низкого положения, в каком находишься. Человек без стремления — глина, учит мудрость предков. И еще говорят: идешь в чужой дом, сначала найди выход. Посему я тебе расскажу о том, что тебя ждет, если ты вступишь в «новое войско». Но — коротко, чтобы не задерживать твоего славного хозяина.

Знай, о любознательный невольник: йени-чери набирают в основном из девширме, «дани кровью» — детей мужского пола, коих берут у христиан, подвластных империи, или полонят при взятии новых стран. Их называют свободными — чилик. Однако мальчиков нужно долго воспитывать, потому нанимают и взрослых пленных-добровольцев. Таким дают наименование пенджик — несвободные.

— Это что ж, выходит, я опять в рабах останусь?

— Мне нравится твое беспокойство о будущем. Сказано: кто не думает об исходе дел, тому судьба не друг. Но утешься. Различие лишь в том, что чилик имеют право на наследование имущества, а пенджик — нет, во всем остальном они равны. Попасть в «новое войско» — большая честь. Йени-чери, а их при дворе около четырех тысяч, охраняют священную особу султана и в Серале — султанском дворце, и в шепире — полевом шатре, закрывают его своими телами в бою.

— А сколько им дают на корма?

— Простой воин получает один золотой на десять дней. Кроме того, каждому в год выделяют один золотой на лук, хазуку — верхнюю одежду, восемь локтей полотна на рубашки и три локтя — на большие штаны.

— И так всю жизнь?

— Если отличишься в бою, тебя назначают юз-баши, а то и торбаджи. Значит, станешь предводителем десятка или сотни, будешь получать золотой на два дня. А можешь дослужиться и до помощника янычар-аги, который командует большим отрядом йени-чери. Ему выдают золотой в день!