матери, на наставления бабки. Разумеется, те же самые служанки, которые не могут равнодушно смотреть на то, как мы плачем, даже и не охнут, если мы по их вине заболеем воспалением легких только потому, что горничная из нижней квартиры любит сквозняки, и закрыть окно или дверь – это, видите ли, было бы по отношению к ней невежливо. Те, кто прав, – например, Франсуаза, – во что бы то ни стало должны быть хоть в чем-то и не правы – вот тогда-то на земле Справедливости и не будет. Господа запрещают служанкам даже скромные радости или поднимают их за эти радости на смех. Между тем это всегда какой- нибудь пустяк, но только пустяк чувствительный до глупости или негигиеничный. Вот почему служанка вправе сказать: «Я целый год ничего у них не просила – отчего же они мне не позволяют?» А ведь господа позволили бы и нечто куда более важное, только бы это не было так глупо и опасно для служанок – или для самих господ. Конечно, против смирения бедной горничной, дрожащей, готовой взвалить на себя любую вину, лепечущей: «Если угодно, я нынче же вечером уйду», мы устоять не можем. Однако надо же преодолеть свое жестокосердие, – несмотря на всю торжественную, угрожающую избитость выражений, несмотря на духовное наследство матери и на невозможность посрамить «отчий дом», – и в том случае, когда перед нами старая кухарка, гордящаяся честно прожитой жизнью и честными предками, держащая в руках метлу, точно скипетр, играющая трагическую роль, со слезами в голосе, с горделивой осанкой. В тот день я то вспоминал, то представлял себе такие сцены, заставлял участвовать в них нашу старую служанку, и с тех пор, несмотря на все неприятности, какие она могла делать Альбертине, я привязался к Франсуазе, и хотя любил я ее, по правде сказать, с перебоями, но зато это был самый сильный из видов любви, зиждившийся на чувстве жалости.

Весь день я промучился около бабушкиной карточки. Она истерзала меня. И все же не до такой степени, как вечерний визит директора. Когда я заговорил с ним о бабушке, он еще раз выразил соболезнование, а потом сказал (как известно, он питал особое пристрастие к словам, которые употреблял и произносил неверно): «Это как в тот день, когда ваша бабушка упала в обормот. Я хотел сказать вам об этом, потому что это могло быть неприятно другим – ведь верно? – и причинить ущерб отелю. Ей лучше было уехать в тот же вечер. Но она упросила меня ничего вам не говорить и обещала больше не падать в обормот, а если упадет, то сейчас же, дескать, уедет. Коридорный все-таки мне потом сообщил, что у нее был еще один обормот. Но ведь вы же остановились у меня давно, мне не хотелось портить с вами отношения, притом и жалоб ни от кого не поступало». Итак, значит, у бабушки были обмороки, но она скрывала их от меня. Да еще, как на грех, когда я был с ней неласков, когда ей было особенно трудно, она должна была, чтобы не рассердить меня, казаться веселой и, чтобы ее не выдворили из отеля, делать вид, будто она здорова. «Обормот» – такого слова я никогда не слышал; если бы про кого-нибудь другого сказали, что он «упал в обормот», мне бы, пожалуй, стало смешно, но в применении к бабушке это слово, в силу звучной своей необычности, сходное с оригинальным диссонансом, долго потом доставляло мне нестерпимые мучения.

На другой день я по маминой просьбе пошел полежать на песке или, вернее, среди дюн, там, где можно укрыться в их складках и где Альбертина и ее подруги меня бы не нашли, в чем я был совершенно уверен. Сквозь мои полуопущенные веки проникал свет, розовый-розовый, – эту розовость придавали ему кровеносные сосудики в толще век. Затем веки сомкнулись. И тут я увидел бабушку, сидевшую в кресле. Это было слабое, почти безжизненное существо. И все же мой слух различал ее дыхание; по временам можно было догадаться, что она понимает, о чем мы с отцом говорим. Но, сколько я ни целовал ее, в глазах ее не светилась любовь, на щеках не проступал хотя бы и бледный румянец. Чужая даже самой себе, она, должно быть, не любила меня, не узнавала, может быть, и не видела. Я не мог разгадать тайну ее безразличия, упадка духа, молчаливого ее неудовольствия. Я отозвал отца в сторону. «Ну что, теперь убедился? – заговорил я. – Ведь это же яснее ясного: до ее сознания дошло решительно все. Полная иллюзия жизни. Вот бы сюда твоего родственника, который утверждает, что мертвые не живут! Бабушка умерла больше года назад, а ведь в общем-то она жива! Но только почему она не поцеловала меня?» – «Посмотри: у бедняжки опять свесилась голова». – «Ей хочется на Елисейские поля». – «Это безумие!» – «Ты уверен, что это ей повредит, что от этого она еще больше умрет? Разлюбить меня она не могла. Так неужели же, сколько бы я ни целовал ее, она мне так и не улыбнется?» – «Тут уж ничего не поделаешь: мертвые – они мертвые».

Прошло несколько дней – и мне уже было приятно смотреть на снимок Сен-Лу; он не будил во мне воспоминания о том, что рассказывала Франсуаза, – оно не расставалось со мной, и я с ним сжился. В противоположность тому, каким я рисовал себе состояние бабушки в тот день, – а состояние у нее было очень опасное, болезненное, – на карточке, которую по-прежнему украшали бабушкины хитрости, обманывавшие меня даже после того, как они были разоблачены, она вышла – в этой своей шляпке, слегка прикрывавшей ей лицо, – такой элегантной, такой беззаботной, она отнюдь не производила впечатления несчастной, больной. Но, – хотя она об этом и не подозревала, – у ее щек был какой-то свинцовый оттенок, было свое, особенное выражение, потерянное, как у животного, чувствующего, что на него пал выбор и что оно обречено, – вот отчего у бабушки был вид приговоренной к смерти, мрачной вопреки ей самой, бессознательно трагический, и из-за этого вида, который ускользал от меня, мама не могла смотреть на эту карточку: она представлялась ей не столько фотографией ее матери, сколько фотографией ее болезни, фотографией грубого оскорбления, которое болезнь своим ударом нанесла лицу бабушки.

Однажды я решил передать Альбертине, что приму ее в ближайшее время. Объяснялось мое решение вот чем: как-то утром, ранним, но уже очень жарким, гомон игравшей детворы, громкие шутки купальщиков, выкрики газетчиков вычертили передо мной огненными линиями, перекрещивающимися языками пламени раскаленный пляж, на который одна за другой набегали легкие зыби и орошали его своей свежестью; звуки симфонического концерта сливались с шорохом волн, усиливавшим жужжанье скрипок, напоминавшее жужжанье над морем заблудившегося пчелиного роя. И вот тут мне захотелось снова услышать смех Альбертины, снова увидеть ее подруг, вырисовывавшихся на фоне волн, этих девушек, которых моя память не отделяла от очарования Бальбека в целом, от характерной для него флоры; и я надумал послать с Франсуазой записку Альбертине с просьбой прийти ко мне на следующей неделе, а пока я это обдумывал, море каждым мягким всплеском хрустального своего прилива накрывало мелодию, фразы которой, казалось, были отделены одна от другой, точно ангелы с лютнями на итальянских соборах, возвышающиеся между гребнями синего порфира и пенящейся яшмы. Но в тот день, когда ко мне пришла Альбертина, погода снова испортилась, похолоднело, и к тому же мне так и не удалось услышать ее смех: настроение у нее было прескверное. «В этом году в Бальбеке адская скука, – сказала Альбертина. – Долго я здесь не наживу. Как вам известно, приехала я сюда на пасхальной неделе, – значит, я здесь уже месяц с лишним. Я совершенно одна. Повеситься можно с тоски!» Только что прошел дождь, небо было ненадежное, но у меня, когда я проводил Альбертину до Эпрвиля, так как, по ее выражению, она «сновала» между этим прибрежным поселком, где находилась вилла г-жи Бонтан, и Энкарвилем, где она «была на пансионе» у родных Розамунды, у меня все-таки возникло желание прогуляться, и я зашагал в сторону дороги, куда выезжал экипаж маркизы де Вильпаризи, в котором она, бабушка и я отправлялись на прогулку; от луж, блестевших на солнце, которое еще не успело высушить их, образовалось целое болото, и тут мне невольно вспомнилась бабушка: она не умела ходить по грязи так, чтобы не забрызгаться. Подойдя к дороге, я обомлел от восторга. Там, где мы с бабушкой видели в августе только листву и, так сказать, расстановку яблонь, теперь, насколько хватал глаз, яблони, одетые с неслыханной роскошью, были все в цвету: ноги у них вязли в грязи, а сами они вырядились в бальные платья и не принимали никаких мер предосторожности, чтобы не запачкать изумительный, от века невиданный, розовый шелк, сверкавший на солнце; морская даль служила яблоням как бы задним планом, точно на японских гравюрах; когда я поднимал глаза, чтобы посмотреть на небо, проглядывавшее сквозь яблоневый цвет своей яркой – до боли в глазах – синевой, яблоневый цвет словно раздвигался, чтобы показать мне глубину этого рая. Под синью неба от слабого, но холодного ветра чуть заметно колыхались розовеющие соцветия. На ветви слетали синицы, с независимым видом перепрыгивали с цветка на цветок, и, глядя на них, можно было подумать, что вся эта живая красота искусственно создана каким-нибудь любителем экзотики и причудливого сочетания красок. Однако она трогала до слез, потому что, каких бы эффектов утонченного искусства она ни достигала, чувствовалось, что эта красота естественная, что яблони стоят в чистом поле, точно крестьяне на одной из дорог Франции. Затем лучи солнца вдруг сменились лучами дождя; эти лучи исполосовали даль и набросили на вереницу яблонь серую сеть. Но яблони все так же высили свою цветущую розовую красоту под уже ледяным ветром и проливным дождем: была весна.