— О, если вам безразлично, только не в это кресло! Для двоих оно мало, а для меня одной велико, мне будет неудобно.

— Это мне напоминает точно такое же кресло: оно долго стояло у меня, но в конце концов мне пришлось с ним расстаться, потому что его подарила моей матери несчастная герцогиня де Прален.225 Моя мать славилась своей простотой, но она придерживалась прежних взглядов, которые и мне-то были не совсем ясны, и сперва она не пожелала представиться герцогине де Прален, в девичестве — всего лишь мадмуазель Себастиани, а де Прален, сделавшись герцогиней, сочла что ей не подобает представляться первой. И впрямь, продолжала маркиза де Вильпаризи, забыв, что ей эти тонкости непонятны, — будь она всего лишь госпожой де Шуазель,226 ее притязания были бы вполне основательны. Выше Шуазелей никого нет, они ведут свое происхождение от сестры короля Людовика Толстого, в Бассиньи227 они были самыми настоящими государями. Я признаю, что мы превосходим их известностью и что браки, у них в роду были не такие блестящие, но в древности рода они нам почти не уступают. В связи с вопросом о представлении происходили забавные случаи, например: однажды завтрак подали с опозданием больше чем на час, после того как одна из дам наконец согласилась, чтобы ее представили. А потом они очень подружились, и герцогиня подарила моей матери кресло вроде этого, но только в герцогинино кресло, вот как вы сейчас, никто не садился. Как-то раз моя мать услыхала, что к нам во двор въезжает карета. Мать спрашивает кого-то из мелкой челяди, кто это. «Это, ваше сиятельство, герцогиня де Ларошфуко»228. — «А, ну хорошо, я ее приму». Проходит четверть часа — никого. «Что ж герцогиня де Ларошфуко? Где она?» — «Она на лестнице, ваше сиятельство, отдувается», — отвечает ей челядинец, а он только что приехал из деревни — у моей матери было мудрое правило выписывать прислугу оттуда. Многие из будущих ее слуг родились у нее на глазах. Вот из такой-то среды и выходят верные слуги. А иметь верных слуг — это же счастье! Герцогине де Ларошфуко подниматься было, действительно, трудно, — ведь она же была такая огромная, что когда она вошла, моя мать в первую минуту растерялась: она не знала, куда ее посадить. Тут ей бросилось в глаза кресло герцогини де Прален. «Садитесь, пожалуйста», — сказала моя мать и подвинула ей кресло. Герцогиня де Ларошфуко заполнила его до краев. Несмотря на свои размеры, она еще сохраняла некоторое обаяние. «Когда герцогиня входит, она все-таки бывает эффектна», — говорил про нее кто-то из наших друзей. «Более сильный эффект получается, когда она уходит», — возражала моя мать, — она позволяла себе такие вольности, каких теперь не услышишь. В доме у самой герцогини де Ларошфуко, не стесняясь, трунили над ее телесами, и она первая смеялась. «Вы что же, один дома? — спросила как-то герцога де Ларошфуко моя мать, — она приехала с визитом к герцогине, навстречу ей вышел герцог, а его жена находилась в глубине комнаты, и моя мать не заметила ее. — Герцогини нет? Что-то я ее не вижу». «Как это мило с вашей стороны!» — отвечал герцог, — он судил обо всем вкривь и вкось, но в остроумии ему отказать было нельзя.

После ужина, поднявшись с бабушкой к себе, я говорил ей, что пленившие нас достоинства маркизы де Вильпаризи — такт, чуткость, скромность, невыпячиванье самой себя — быть может, не столь уже драгоценны, раз ими обладали в полной мере всякие там Моле и Ломени, и что хотя из-за отсутствия этих качеств общение с такими людьми удовольствия не доставляет, однако же оно не помешало стать Шатобрианом, Виньи, Гюго, Бальзаком, лишенным здравого смысла честолюбцам, которых так же легко было вышутить, как, например, Блока… Имя Блока раздражало бабушку. И она начинала восхищаться маркизой де Вильпаризи. Говорят, будто в любви склонностями управляют интересы рода: для того, что бы у ребенка была крепкая конституция, интересы рода заставляют тощих женщин искать сближения с толстыми мужчинами, а толстых — с тощими: вот так и моя бабушка, не сознавая, что ею руководит забота о моем благополучии, которому угрожает моя нервозность, мое болезненное предрасположение к меланхолии, болезненное стремление к одиночеству, отдавала предпочтение уравновешенности и благоразумию, свойственным не только маркизе де Вильпаризи, но целому обществу, которое могло бы развлечь меня, успокоить, вроде того, где в былые времена блистали остроумием Дудан229, Ремюза230, не говоря о Босержан, Жубере231, Севинье, — остроумием, делавшим жизнь радостной, возвышавшим ее в противоположность безотрадным и низменным утонченностям Бодлера, По, Верлена, Рембо, от которых они страдали, из-за которых их переставали уважать, а бабушка не желала этого внуку. Мои поцелуи заставляли бабушку умолкнуть; я задавал ей вопрос, заметила ли она, что у маркизы де Вильпаризи вырвалась фраза, из которой явствует, что маркиза гордится своим происхождением, хотя и старается этого не показать. Все свои впечатления я выносил на суд бабушки — без нее, самостоятельно, я не сумел бы определить цену тому или иному человеку. Каждый вечер я приносил ей накопившиеся у меня за день эскизы людей, для меня не существовавших, поскольку они — это не она. Как-то я сказал ей:

— Я бы не мог без тебя жить.

— Это нехорошо, — взволнованно заговорила она. — Надо быть чуточку жестче. Что бы ты делал, если б я отправилась в путешествие? Я бы мечтала о том, чтобы ты был вполне благоразумен и вполне счастлив.

— Я был бы благоразумен, если б ты уехала на несколько дней, но я считал бы часы.

— Ну, а если б я уехала на несколько месяцев (при одной мысли об этом сердце у меня сжалось)… на несколько лет… на…

Мы оба замолчали. Мы не смели поднять друг на друга глаза. Я болел душой больше за нее, чем за себя. Я подошел к окну и, стоя вполоборота к бабушке, нарочито медленно заговорил:

— Ты же знаешь, что я существо приспосабливающееся. Первые дни после разлуки с самыми дорогими людьми я чувствую себя несчастным, а потом, любя их по-прежнему, привыкаю, моя жизнь течет спокойно, тихо; я мог бы находиться вдали от них месяцы, годы.

Тут я умолк и стал смотреть прямо в окно. Бабушка на минуту вышла из комнаты. На другой день я начал с ней философский разговор более чем равнодушным тоном, но так, чтобы она прислушалась к моим словам, а говорил я о том, как это любопытно, что в связи с последними научными открытиями материализм, по-видимому, терпит крах и что наиболее вероятным все-таки остается бессмертие душ и грядущее их соединение.

Маркиза де Вильпаризи предупредила, что скоро ей уже нельзя будет так часто с нами встречаться. Юный ее племянник, готовящийся в Сомюр,232 несет гарнизонную службу недалеко отсюда, в Донсьере, а в отпуск собирается приехать к ней, и ей придется много быть с ним. Во время прогулок она восхищалась его обширным умом, а еще больше — добрым его сердцем; я воображал, что он проникнется ко мне симпатией, что я стану закадычным его другом, и когда, перед его приездом, маркиза дала понять бабушке, что, к несчастью, он в когтях у нехорошей женщины, которую он любит до безумия и которая его не выпустит, я, уверенный в том, что такая любовь неминуемо кончается душевной болезнью, преступлением и самоубийством, представив себе, какой короткий срок отмерен нашей дружбе, по моим ощущениям — уже очень крепкой, хотя я еще не видел племянника маркизы, оплакивал нашу дружбу и грозившие ей несчастья, как оплакивают любимого человека, о котором становится известно, что он опасно болен и что дни его сочтены.

Как-то, в жаркий день, когда я сидел в полумраке столовой, защищаемой от солнца, окрашивавшего ее в желтый цвет, занавесками, меж которыми просверкивала синева моря, я увидел между взморьем и проезжей дорогой высокого, стройного молодого человека с открытой шеей, гордо поднятой головой, пронзительным взглядом и такой светлой кожей и такими золотистыми волосами, словно они вобрали в себя весь солнечный свет. На юноше был костюм из мягкой кремовой ткани, который, как мне казалось, подошел бы женщине, а никак не мужчине, и тонкость которого не менее живо, чем прохлада в столовой, напоминала о том, что день нынче ясный, о том, как жарко наружи; шагал он быстро. Его глаза были такого же цвета, как море, и с одного из них поминутно спадал монокль. Все смотрели на него с любопытством — юный маркиз де Сен-Лу-ан-Бре славился своей элегантностью. Все газеты описывали костюм, в котором он недавно присутствовал в качестве секунданта на дуэли юного герцога д'Юзе. Казалось, что у человека, у которого совершенно особенный цвет волос, глаз, кожи, особенная осанка, благодаря чему его так же легко было бы отличить в толпе, как драгоценную прожилку голубого светящегося опала в грубой породе, и жизнь должна быть не такая, как у других. До связи, удручавшей маркизу де Вильпаризи, за него боролись самые хорошенькие женщины из высшего света, и когда он появлялся у моря с известной красавицей, за которой