почему мы видим в природе сначала беспорядочную космическую материю, затем определенные химические элементы, затем химические соединения, далее — кристаллы, клетки и низшие организмы. Все это — полусознательные индивиды, но по мере своего развития они достигают полного сознания и способны уже познать бога. Вот почему я допускаю, что всеобщий дух с течением времени не только делится на все большее число индивидов, обладающих сознанием, но и сам совершенствует свое сознание и набирается опыта. В эпоху хаоса, о котором говорят как наука, так и религии, всеобщий дух действовал вслепую. Тогда не было еще законов природы, то есть закономерных явлений, развивающихся по линии наименьшего сопротивления. И только потом появились регулярное волновое движение, распространение сил по прямым линиям, закон массы и расстояния, химические эквиваленты и прочее. Сейчас мы живем в эпоху, когда этот всеобщий дух уже создал повсюду пространства, на которых расцвела жизнь индивидуальная и сознательная. И можно не сомневаться, что наступит время, когда вся вселенная обретет сознание, когда окончится эпоха поисков и ошибок и между всем существующим установится полная гармония. Это будет царство божье во вселенной. Из этой теории, — продолжал Дембицкий, — вытекает и весьма простое толкование злого начала в мире. «Если бог всемилостив и всемогущ, — говорят пессимисты, — то почему он не создал мир совершенным и счастливым, а допустил, чтобы существовали зло и страдания?» А вот почему. Бог хотел сотворить нас как можно более независимыми, даже от него самого; поэтому вместо готового совершенства он наделил нас и всю природу способностью совершенствоваться постепенно и самостоятельно. А так как все совершенствуется в поисках новых путей, в блужданиях, то и в природе происходят ошибки; они-то и есть зло, первопричина страданий. Однако со временем всеобщий дух приобретает опыт, усваивает его и благодаря этому поднимается на более высокую ступень развития.

— А ведь страдания вещь неприятная! — заметил Бжеский.

— Неприятная, но в то же время и неоценимая. Страдания — это тень, на фоне которой ярче кажутся приятные минуты и значительней наше сознание, наша индивидуальность. Страдание и желание — это стимулы, которые побуждают нас к творчеству, к совершенствованию. Страдания, наконец, связывают людей едва ли не самыми прочными узами солидарности. Счастлив тот, кто вместо жалоб на страдания извлекает из них уроки.

— Вот что значит близость конца! — воскликнул Здислав. — Да если бы год назад кто-нибудь стал излагать мне подобные теории, я бы рассмеялся ему в лицо. А сегодня я слушаю с удовольствием и даже пытаюсь заполнить ими ту загробную пустоту, которая так пугала меня!

— Так ты все еще не веришь? — спросила Мадзя.

Больной пожал плечами.

— Ничего плохого в этом нет, — сказал Дембицкий. — Ваш брат должен все сам продумать, уяснить себе…

— А почему же я не пытаюсь уяснять? — воскликнула девушка.

— Потому что между вами и верой, которую вам внушали в детстве, не легло столько теорий и сомнений, сколько в жизни вашего брата. Он больше, чем вы, сталкивался со скептическим духом времени.

— Ах, этот проклятый скептицизм! — прошептала Мадзя.

— Простите, сударыня, скептицизм — это один из стимулов, толкающих нас на поиски истины. Я сам десятки лет во всем сомневался, даже в логических истинах и математических аксиомах. Долог был мой путь, прежде чем я понял, что важнейшие догматы религии, такие, как бог и душа, не только согласуются с точными науками, но даже представляют собой основу философии. Человек с непреоборимой страстью ищет такую теорию, которая охватывала бы и объясняла не только явления так называемого материального мира, но и его собственную душу, ее разнообразные и такие реальные стремления и надежды. И если бог, душа и духовный мир открывают перед нами бескрайний горизонт, в котором умещается все, о чем мы думаем и что мы ощущаем, то без бога и духа даже чувственный мир, несмотря на царящий в нем порядок, превращается в хаос и ад. Мы ничего не понимаем, тяготимся собственным существованием. Итак, перед нами две теории: одна все объясняет, все облагораживает и чудодейственно укрепляет наши силы; другая — все опошляет, затемняет, а нас самих портит и лишает сил. Какая же из этих двух гипотез более вероятна, если вспомнить, что в природе истина заключена в гармонии, во взаимозависимости разных вещей и явлений?

— А как вы представляете себе вечную жизнь? — неожиданно спросил Бжеский.

— Совершенно реально, хотя представление это зиждется на нематериальной основе и поэтому нуждается в предварительном объяснении. Глубокий ученый, математик Бебедж заметил однажды: «Если бы мы могли наблюдать самые незначительные явления в природе, то каждая частица материи рассказала бы нам все, что когда-либо происходило на свете. Лодка, скользящая по океанской глади, оставляет в воде борозду, которую навеки сохранит движение частиц набегающей без конца воды. Сам воздух — это гигантское хранилище, в котором сохраняется все, что когда-либо сказал или прошептал человек. В нем навеки запечатлены изменчивыми, но неизгладимыми звуками первый крик младенца, последний вздох умирающего, невыполненные обеты, нарушенные клятвы». Словом, Бебедж считает, что ни одно явление на земле не исчезает бесследно, а навсегда сохраняется в двух таких непостоянных стихиях, как вода и воздух. С еще большим основанием мы можем предполагать, что подобная фиксация явлений и их увековечение происходят в массе эфира…

— Чего мы, однако, не видим, — заметил Бжеский.

— А разве вы видите ультрафиолетовые лучи, эти восемьсот с лишним триллионов колебаний в секунду? Или тепловые колебания с частотой от ста до четырехсот триллионов, или бесконечное множество других колебаний меньшей частоты? Колебания эфира, которые мы называем светом, настолько точны и тонки, что благодаря им мы распознаем цвета, форму и размеры предметов. Неужели вы думаете, что тепловые колебания менее тонки, что, обладая соответствующим органом чувств, мы не могли бы воспользоваться тепловыми лучами для того, чтобы различать форму, величину, а может быть, и какие-нибудь другие свойства предметов? Помните, сударь, что колебательные движения — это кисти, резцы и долота, с помощью которых каждый предмет и каждое явление увековечивается в просторах вселенной, в массе эфира. Вот сейчас я разговариваю с вами, и сказанные мною слова как будто исчезают, а на деле они принимают форму тепловой энергии и где-то уже фиксируются. Пламя гаснет, но рожденные им световые и тепловые лучи уже увековечены. Так же фиксируются где-то в пространстве каждый кристалл и клетка, каждый камень, растение и животное, каждое движение, звук, улыбка, слеза, мысль, чувство и желание. Если бы глаз был способен улавливать тепловые лучи и распознавать их в далеком межпланетном пространстве, мы прочли бы историю мира за все минувшие века, даже историю нашей собственной жизни со всеми сокровеннейшими подробностями.

Мадзя вздрогнула.

— Как это страшно! — прошептала она.

— Не один астроном, — продолжал Дембицкий, — удивлялся, почему во вселенной так много пустоты? Почему все бесчисленные звезды, разом взятые, представляют собой не больше чем каплю в океане эфира? Между тем эфир вовсе не пуст; он полон явлений и жизни, которая кипит на солнцах и планетах. Каждое солнце, каждая планета, каждая материальная субстанция — это лишь веретена, которые в чувствительной массе эфира прядут нити вечного и сознательного бытия. Возьмите нашу землю. Она вовсе не описывает эллипсы в пространстве, а движется по огромной спирали, каждый виток которой тянется почти на сто тридцать миллионов географических миль. Поэтому год — не абстрактное понятие, а линия, описанная в эфире; пятьдесят лет человеческой жизни — это не полсотни иллюзий, а пятьдесят витков спирали общей длиной в семь миллиардов миль. В общем, книги деяний каждого из нас занимают довольно много места во вселенной…

— К счастью, эфир настолько тонок, что никто не прочтет в нем нашу историю, — улыбнулся Здислав.

— Вы заблуждаетесь. Эфир — это такая удивительная субстанция, что материальные тела передвигаются в нем с легкостью теней, и в то же время он — плотное вещество. Юнг, исследуя свойства световых лучей, пришел к выводу, что эфир может обладать твердостью алмаза! Из такого материала можно высекать прекрасные и долговечные скульптуры. Не удивляйтесь же, если когда-нибудь вы увидите нашу планету такой, какой она была в первые эпохи своего существования, если вам повстречаются огромные чудовища, от которых сейчас сохранились только останки; если вы познакомитесь с Периклом,