Потом в беседу вмешался Дембицкий и своим ровным, наставническим тоном начал излагать мысли, давно известные Сольскому — сотни раз он встречал их в книгах и думал над ними, но ничему они его не научили. Семья, мастерская, труд в небольшом мирке, общественный организм — ах, какие это все избитые фразы!

И все же в рассуждениях Дембицкого было что-то необычное, — уверенность, которая звучала в его тоне. Казалось, этот человек, всматриваясь в пустоту, действительно видит, как над работающими машинами и над людьми, которые сошлись в одно место, задавшись какой-то целью, витают духи.

«Где двое или трое собраны во имя мое, там я посреди них…» — промелькнуло в уме Сольского.

И вдруг в его душе все собралось как в фокусе — фольварки и завод, рассуждения Дембицкого и рассказы Мадзи. Сольского словно озарило, и он увидел то, чего прежде никогда не видел.

Ему почудилось, будто все его слуги, — а их было несколько десятков человек, — переплавились в каком-то волшебном котле, откуда вышел один человек, но великан. Каждая его рука была отлита из десятков рук, туловище — из десятков туловищ, голова — из десятков голов. Неплохо одетый и сытый великан сидел у ворот особняка и время от времени одним пальцем передвигал утварь или дыханием выдувал из комнат пыль. Иногда он взглядывал на Сольского и выполнял приказы без колебаний, но и без особого рвения.

То же произошло и в деревне. Батраки со всех фольварков слились в одного батрака, у которого желудок был величиной в несколько сот человеческих желудков, рука — как сотни рук, и рост в сотни раз больше человеческого. Лишь голова на огромном, как утес, туловище была непомерно мала.

Босой, в рваной одежде, великан работал медленно, двигался неуклюже, лицо у него было равнодушное, а взгляд недоверчивый.

Быстро шагая по кабинету и всматриваясь в эти причудливые картины, созданные его воображением, Сольский ощутил гордость. Он не только понял теорию Дембицкого, он облек ее в плоть и кровь! Отныне он будет знать, что дом, фольварк и завод — это организмы, больше того, он увидит истинные формы и размеры этих организмов.

Только теперь Сольский понял, что он — властелин и чародей, подчинивший себе великанов с помощью талисмана… ключа от сейфа. Этим ключом он приводит в движение, будит ото сна, поощряет к труду, заставляет радоваться или грустить своих рабов-гигантов. Разумеется, другие хозяева поступают точно так же, но они даже не догадываются, что делают, они не видят великанов, а замечают лишь жалкие их частицы, не стоящие внимания.

Сольский продолжает шагать по кабинету, то и дело поглядывая в окно, на серп ущербной луны, медленно подымающейся над крышами.

Наконец-то! Наконец он достиг того, о чем мечтал: власти над чем-то великим. Один великан заботится о его удобствах, другой обрабатывает поля, третий будет работать на заводе. Каждый из них может вырасти еще выше, стать румяней и веселей, если это будет угодно ему, Сольскому, или исчезнуть с лица земли, если этого захочет он, Сольский.

Но кто же станет губить зря такие существа? Разве что безумец, слепец, который их не видит и не имеет власти над ними. Нет, пусть растут и набираются сил, пусть будут хорошо одеты, сыты и довольны, пусть их ленивые движения станут проворными, а равнодушные лица — выразительными. И прежде всего, пусть вырастут их непомерно малые головы, а сами они пусть полюбят Сольского.

Вот те живые скульптуры, которым он должен придать законченную форму. Вот работа, которой он жаждал столько лет! Только теперь он понял, что фольварки и заводы — достойное поприще для его способностей.

Счастье не ходит в одиночку, и в этот день Сольского осенила еще одна замечательная мысль, быть может, наиболее замечательная. У его великанов есть потребности, которые он не всегда способен угадать, к тому же единственный доступный им язык — это, конечно, язык сердца, а он, Сольский, этим языком не владеет. У него есть энергия, есть творческая мысль, но… чувствительность — это не по нем, нечего и стараться!

И вот, в такую минуту под его кровом оказывается Мадзя, существо отзывчивое, живое воплощение сочувствия и любви. Она на лету угадывает желания ближнего, проникается ими и немедленно приходит на помощь. Она одна сумеет объясниться даже с тем великаном, чей желудок вмещает сотни обычных желудков, тогда как голова состоит всего из десятка человеческих голов.

Итак, есть три элемента: материал для живых скульптур, ваятель с резцом и связующее звено между материалом и ваятелем — Мадзя…

Сжимая руками пылающую голову, Сольский бросился на софу.

«Она бедна, — думал он, — но к чему мне деньги? У нее нет имени, но она будет носить мое. Никаких связей? Пусть. Зато есть иные связи, которые для меня дороже всего в жизни. И где еще я найду такую отзывчивость и такую щедрость чувства? Да ведь это приданое, какое и за миллионы не получишь!»

Он перебирал в памяти всех женщин, которые будили в нем любовь или восхищение. Были среди них рассудительные, остроумные, красивые, изящные, оригинальные, но ни одной такой, как Мадзя! То были брильянты, изумруды, сапфиры, которыми стоило завладеть, но ни одна из этих женщин не была тем, чем была Мадзя, — лучом света, без которого нет красоты и в драгоценных камнях.

«Допустим, я женюсь на Мадзе, — думал Сольский, — но смогу ли я не изменять ей? Нет, конечно, изменять буду сотни раз, с каждой женщиной, которая мне понравится. А расстаться с ней смогу? Нет, никогда! Так же, как не могу расстаться с собственным сердцем. „Но, может быть, она любит Норского? — мелькнула у него мысль. — Тогда у Арнольдов она заплакала, покраснела, избегала его взглядов…“

Сольский вскочил с софы.

— Неужели это возможно? — прошептал он. — Но ведь тогда вся моя жизнь загублена.

Он вышел в переднюю, надел пальто и выбежал на пустынную улицу. Домой он возвратился, когда луна уже клонилась к закату, а на востоке занималась заря.

«Я должен все выяснить и покончить с этим, — говорил он себе, раздеваясь. — Ада согласится сразу, тетушка Габриэля поартачится, но тоже уступит. Ну а родня? Ведь не все же они настолько испорченные люди, чтобы не оценить Магдалену».

В эти часы, когда в душе Сольского решалось будущее Мадзи, девушке тоже не спалось.

Она была напугана тем, что Ада так быстро отказалась от участия в обществе трудящихся женщин ради спиритизма. А резкий тон Сольского, каким он говорил с ней, задел ее гордость.

«Эти баре, — думала девушка, — легко меняют свои увлечения и… презирают людей! Лучше самой уйти отсюда, не дожидаться, пока выгонят».

Потом Мадзе стало жаль Аду, которая могла подумать, что она покидает ее из каприза, и девушка решила повременить еще недели две, хотя бы несколько дней…

«Впрочем, пан Стефан, уходя, признался, что был не прав. Но каким тоном он сказал, что не станет собирать неудачников и устраивать их на завод! А как он отвечал Дембицкому? Нет, это не мои мир, не мой, не мой! Надо бежать отсюда…» — думала Мадзя, глядя на рассвет за окном.

В последние дни Ада Сольская заметила, что брат чем-то обеспокоен.

Он читал и занимался делами, но ел без аппетита, засиживался за полночь, избегал Мадзи, а если говорил с ней, то коротко и сухо. Иногда он заходил к сестре и молча шагал по комнате, как человек, который хочет, но не решается поделиться своей тайной.

Как-то в полдень, когда Сольский, против обыкновения, не пришел навестить сестру, Ада, захватив клубок гаруса и вязальный крючок, направилась в кабинет брата. Пан Стефан расхаживал по комнате в необычном возбуждении. Усевшись на кожаный диван и размотав нитку, Ада принялась вязать шарф для тетки, впрочем, не очень умело. Цезарь запрыгал и завилял хвостом, приветствуя хозяйку, но, убедившись, что она не намерена с ним забавляться, улегся на тигровой шкуре и уснул.

Через открытые окна лились потоки солнечных лучей, по всей комнате пролегли полосы света и тени. Всякий раз, когда Сольский оказывался в полосе света, Ада видела, что он осунулся и под глазами у него появились круги; когда же Сольский входил в тень, лицо его казалось совсем серым.

— Хорошо, что ты пришла, — заметил пан Стефан.

— Я вижу, — ответила Ада, не поднимая глаз от работы.