— Ну-ну-ну! — прервал его Сольский. — Эка хватили!

— Позвольте напомнить, что здесь присутствуют две скромные слушательницы, которым тоже хотелось бы что-нибудь понять, — вставила Ада.

Дембицкий махнул рукой, выразив этим жестом не слишком большое почтение к слушательницам.

— Ответьте мне прежде всего, — обратился он к Сольскому, — верите ли вы, что ваш завод будет живым творением, неким сверхорганизмом?

— Сравнение не новое, — заметил Сольский.

— Но мы-то о нем никогда не слышали! — запротестовала Ада.

— Извините, — возразил Дембицкий, — но это не аллегория, а скорее подобие, которое приводит к открытию!

— Ну-ну!

— Давайте рассуждать по порядку. Сахарный завод будет перерабатывать сырье почти так же, как это делают животные и растения. Через одни ворота вы будете завозить на завод свекловицу, уголь, известь и так далее. Свекловицу вы обмоете водой, будто слюной, измельчите ее в кашицу железными зубьями, выжмете из нее сок. В другом аппарате, который, кстати сказать, наподобие наших легких поглощает кислород, вы подвергнете этот сок действию высокой температуры. Затем вы соедините его с известью, с углем, пропустите через центрифугу и, наконец, выпарите его и зальете в формы сахар, который через другие ворота выйдет на свет. Вот и скажите, разве все эти процессы не походят на усвоение пищи животными и растениями? И разве завод не напоминает, к примеру, вишневое дерево, которое поглощает углекислоту, кислород, воду, аммиак, известковые соли, перерабатывает их, разносит по всему своему организму и в конце концов выделяет на поверхность коры вишневый клей, до которого так охочи детишки.

— Я его ела, — шепнула Мадзя.

— И я, — прибавила Ада.

— Замечу еще, — продолжал Дембицкий, — что, если на заводе окажется слишком много или слишком мало свекловицы, если в каком-либо из заводских цехов будут не совсем правильно протекать соответствующие процессы, завод начнет хиреть. Рабочих одолеет нужда, число их сократится, темп работы замедлится; затем, может статься, опустеют здания, потрескаются стены и под конец начнут валиться, как сучья трухлявого дерева. Возможность смерти — тоже доказательство жизни.

— Но, дорогой пан Дембицкий, меня нисколько не интересует такая жизнь, вся суть которой заключается в пищеварении и выделении и, в лучшем случае, в умирании. Уж если мне суждено стать общественным деятелем, я хочу иметь дело с душой, притом с душой коллективной, слышите? — наступал Сольский.

— С душой? — повторил Дембицкий. — Именно о ней я и хочу поговорить и докажу вам, что даже на современных заводах уже есть два основных свойства души: воля и мысль. На самой низшей ступени развития воля обнаруживается в движениях притягивающих и отталкивающих, какие мы наблюдаем у инфузорий. Надеюсь, вы не будете отрицать, что возчики телег, которые будут привозить на завод свекловицу и вывозить сахар, выступят в роли всех этих ресничек и усиков, которые появляются у простейших и, схватив добычу, исчезают. Следующая ступень в развитии воли — это привычки. Но ведь они необходимы на всяком предприятии, где множество людей выполняют привычные действия и где слаженная работа машин тоже напоминает движение по привычке. Еще более высокой ступенью является труд творческий, в котором рефлексы и привычки подчинены определенной цели. На заводе эту задачу выполняют специалисты, под чьим руководством группы рабочих моют свекловицу, измельчают ее и выжимают. И наконец, вершина в развитии воли — это цель всего завода, выразителем которой является его технический директор. Перехожу к мысли. Ее основа — впечатления внешнего мира; у вас органами восприятия этих впечатлений служат агенты, узнающие цены на сахар, свекловицу, уголь, древесину, рабочую силу. Выше стоит память, органом которой на заводе будут списки инвентаря, кассовые книги по выдаче заработной платы, расходам на материалы, поступлениям за товар. А для творческой деятельности мысли мы, пожалуй, отведем лабораторию, техническую и административно-торговую конторы. И наконец, господствующую идею, которая охватывает всю жизнь завода, все его развитие и все изменения, могли бы представлять вы, если бы завод был для вас не прессом для выжимания дивидендов, а организмом, которому назначено выполнять на земле какие-то задачи. Заметьте также, что у каждого из существующих заводов есть свой индивидуальный облик. Бывают заводы умные и глупые, добросовестные и мошеннические, свободные и опутанные кредиторами, нравственные и безнравственные. Подумайте обо всем этом и скажите, не чудятся ли вам за свекловицей, жмыхом, патокой и дивидендами очертания некоего духа, лишь тем отличного от человеческого, что вместо одного сознания здесь их сотни.

— А знаешь, Стефек, пан Дембицкий прав, — сказала Ада. — У завода есть коллективная душа.

— Но в ней нет места для сострадания и жалости панны Магдалены, — возразил Сольский.

— Ошибаетесь, — прервал его Дембицкий. — Современные заводы — это еще очень низкие организмы. Но не кажется ли вам, что можно было бы избежать нынешних беспорядков в сфере труда, если бы на заводах бился пульс живого чувства? Если бы всякое горе, постигшее одного труженика, разделяли его товарищи; если бы начальники старались избавить рабочих от неприятностей и доставить им радость? Впрочем, в наше время на заводах уже начинает пускать ростки этот элемент чувства. Как иначе объяснить больницы, школы и детские сады, еженедельные и ежегодные празднества, кассы вспомоществования и даже оркестр? От этих затей производство сахара не увеличится и дивиденды не возрастут; так куда же их отнести, если не к области чувства, которое пробуждается в этой коллективной душе, царящей над рабочими и над машинами.

Сольский хлопнул себя по лбу.

— А ведь вы совершенно правы! — воодушевился он. — Только теперь я понял панну Магдалену и… себя самого. Я мог бы стать разумом и волей заводского организма, а панна Магдалена — его чувством.

Мадзя вздрогнула, Ада и Дембицкий переглянулись. Но Сольский овладел собой и, взяв Мадзю за руку, с улыбкой сказал:

— Прошу прощенья за то, что поставил рядом вас и себя. Просто в эту минуту мне припомнились ваши благородные взгляды и мои возражения. Да, истина на вашей стороне, я был не прав.

Он простился со всеми и направился к выходу.

— Только смотрите, пан Дембицкий, — сказал он уже на пороге, — не сбивайте с толку сестру и… панну Магдалену.

— Ах, милый мой, дорогой мой друг! — воскликнула Ада, пожимая Дембицкому руки. — Вы снова воскресили Стефека.

Кому из нас не случалось в зимний день смотреть на запотевшие окна. В этом зрелище нет ничего примечательного: перед вами прозрачное стекло, от капелек пара похожее на муслин, оно ничем не поражает вас, не пробуждает вашего любопытства.

Но вот подул холодный ветер, температура упала на несколько градусов — и запотевшее стекло вмиг преображается. Сотканный из влаги муслин покрывается роскошным узором, напоминающим листья невиданных растений или перья неведомых птиц, из тумана возникают очертания, на ровной поверхности появляются причудливые фигуры.

Нечто подобное произошло в душе Сольского. С детства он видел свой особняк, где суетились слуги, видел фольварки, кишевшие людьми и скотом, а теперь вот уже несколько месяцев видел строящийся завод. Он знал, что делает каждый человек в его особняке, в поле, на строительных лесах, знал, во что ему это обходится, сколько дает прибыли. Но все это, подобно серому туману, нагоняло на Сольского тоску своим однообразием, он не мог различить душу или лицо человека. И лишь в этот вечер все внезапно изменилось, кристаллизовалось, как замерзшие капельки на оконном стекле.

Сперва, сидя за чаем у Ады. Сольский сердился на Мадзю: эта жалость к гробовщикам, учителям, бродячим актерам казалась ему слезливой сентиментальностью, которой он не выносил, которая раздражала его, как чувствительная, заунывная песенка флейты.

«Хоть бы раз уволили меня от этих разговоров об испитых лицах, слезах и горестях!» — с досадой думал он.