— Панне Магдалене и думать об этом нельзя, — подхватил Ментлевич. — Весь город удивлен, начальник земской стражи говорил мне, что это просто ни на что не похоже, и сам уездный начальник прекратил прием, когда узнал об этом. Он расхаживал по кабинету, заложив руки за спину, и все говорил про себя: «Так! так!..»

— Слышишь, Мадзя, — подняв вверх палец, произнесла докторша.

— Жаль, что вы сразу не пригласили начальника земской стражи, если он должен решать вопрос о будущности Мадзи, — проворчал майор.

— Но общественное мнение, пан майор! — воскликнул Ментлевич.

— Она почти заключила условия, — вставила докторша.

— Повиновение родителям — святой долг детей, — прибавил ксендз.

— Почему ты не хочешь открывать пансион? — спросил майор у Мадзи.

— Дело в том, пан майор, — начала Мадзя, — что у здешнего учителя жена, пятеро детей и бабушка. А жалованья он получает сто пятьдесят рублей в год…

— Короче, — остановил ее майор.

— Я коротко говорю. Двадцать рублей в месяц учитель подрабатывает частными уроками. Но, пан майор, его ученицы хотят теперь перейти ко мне, и учитель теряет свои двадцать рублей в месяц, он вынужден поэтому отослать жену с тремя детьми в деревню.

— Ну, а ты почему хочешь уехать? — допытывался майор. — У тебя-то есть ученицы…

— Да…

— Так открывай пансион.

— Я не могу разрушать жизнь учителя, не могу отрывать детей от матери и отца. Разве это будет справедливо, если после стольких лет работы человек пропадет…

— Бжозовский не был так щепетилен с твоим отцом, — прервала Мадзю докторша.

— Может, у доктора Бжозовского не было другого места. А мне предлагают прекрасные условия в Варшаве.

— Панна Цецилия, скажите же вы что-нибудь! — воскликнула докторша. — Ведь вы имеете право не освободить Мадзю от слова, которое она вам дала.

— Один бог знает, чего мне это стоит, — тихо ответила панна Цецилия. — Но побуждения панны Магдалены настолько благородны…

— А как отец? Хотел бы я знать, что он об этом думает, — сказал ксендз.

— Вы обидите весь город, всю… — начал Ментлевич.

— Ты что, отец ей? — оборвал его майор.

— Мне сказать нечего, — проговорил доктор. — Тяжело, что она уезжает, но меня радуют ее побуждения. Надо думать не только о своих интересах…

— Милый доктор, — возразил майор, — если бы каждый солдат думал о шкуре своего соседа, а то и неприятеля, нечего сказать, хороша была бы армия! Каждый должен думать о себе!

— Слышишь, Мадзя? — сказала докторша, бросив на майора благодарный взгляд.

— В конце концов, — снова заговорил Ментлевич, — если панна Магдалена хочет возместить учителю потери, она может давать ему от каждой ученицы определенный процент…

— Как ты Эйзенману, чтобы он тебе не мешал, — прибавил майор.

— Послушайте, что я вам скажу, — взволнованным голосом начала докторша. — Муж у меня такой, что я уже не решилась бы ограничивать свободу наших детей, если бы речь шла только о свободе. Но что ждет Мадзю в Варшаве? Она будет учительницей год, два, десять лет, а потом?.. Умрем мы, так детям, кроме старого дома и нескольких моргов земли, ничего не оставим. Что она тогда будет делать?

— То же самое ждет ее, если она останется здесь, — вставил доктор.

— Но тут у нее был бы небольшой пансион… свой собственный. Она так бережлива, что лет за пятнадцать могла бы кое-что отложить, — продолжала мать. — Ты ведь сам решил, Феликс, что те пятнадцать рублей в месяц, которые она хочет платить нам за помещение и обеды, мы будем собирать ей на приданое…

— У Мадзи есть приданое, четыре тысячи рублей, — вмешался майор.

— Ну, что вы говорите, пан майор? — возразила докторша. — Мадзя получила от бабушки не четыре, а три тысячи, и сейчас от них не осталось и половины.

— А я вам говорю, сударыня, что Мадзя получит четыре тысячи. Не сейчас, а года через два, — отрезал майор.

В беседке воцарилась тишина. Но тут Ментлевич, самый сообразительный из всех присутствующих, наклонился и поцеловал майора в плечо.

— Ты что, Ментлевич, совсем уже ошалел? — крикнул майор.

— Мадзя, поблагодари же пана майора, — сказал ксендз.

Мадзя стояла изумленная, ничего не понимая. Но докторша расплакалась.

— Никогда уже Мадзя не будет принадлежать мне! — воскликнула она. — В детстве у меня отняла ее бабушка, потом эта несчастная Ляттер, пусть бог ей простит, а теперь майор…

— И не думаю я ее отнимать, — отрубил майор, — и при жизни ни гроша ей не дам. Молода, пусть поработает. Но не болтайте, пожалуйста, что у девушки не обеспечено будущее!

— А что, если пригласить нашего учителя в пансион на работу? — загорелся Ментлевич. — Он мог бы учить девочек арифметике, географии.

— Я думала об этом, — ответила Мадзя, — но он освобождается только после четырех, а у нас в это время уже должны кончаться занятия.

Майор задумался.

— Сколько ты бы получала в месяц? — спросил он у Мадзи.

— На нас двоих рублей шестьдесят.

— Стало быть, если разделить на троих, получится по двадцать рублей в месяц. Игра не стоит свеч! — заключил майор. — Ну, ксендз, давайте садиться за работу!

И он высыпал фигуры на шахматную доску.

— Так как же? Что же вы посоветуете? — с жаром спрашивала докторша, хватая майора за плечо. — Должна же я наконец знать, как ей поступить.

— Она лучше нас знает об этом, — ответил майор.

— Но я-то, я, мать, ничего не знаю.

Майор оперся одной рукой на шахматную доску, другой на спинку скамьи и, повернувшись всем корпусом к докторше, заговорил, пристукивая турой:

— Пансион мне сразу не понравился, потому что Мадзя для начальницы слишком молода. Да и платить ей будут мало, а там и вовсе перестанут, и девчонка за несколько лет разорится. Что же потом? Да все то же! Так пусть уж едет в Варшаву, раз хочет работать, за что я хвалю ее. Пусть на свет поглядит, не на этот иксиновский курятник. Там, может, и хорошего парня себе найдет. А через год-другой, как уйду я на вечный покой, получит четыре тысячи, а может, и побольше. С такими-то деньгами да с опытом, если захочет, может открыть пансион, только уж настоящий.

— Вот видите, мама, пан майор велит мне ехать в Варшаву, — сказала Мадзя.

— Обними же майора! Поблагодари его! — подтолкнул ксендз Мадзю к майору.

— Ну-ну! — сказал майор. — Если я ее обнимаю, то делаю это без вашего позволения, ваше преподобие. А благодарить не за что, не заберу же я деньги в могилу.

— Не знаю, прилично ли мне принимать такой подарок, — заметила смущенная Мадзя.

Старик с трубкой в зубах сорвался со скамьи, сверкнул налившимися кровью глазами и, подбоченясь, начал изгибаться, как балерина, и пискливым голосом передразнивать Мадзю:

— Фи-фи-фи! Подарок не могу принять! И ты, сопливица, лезешь со своими замечаниями? Хочешь отблагодарить меня, — прибавил он помягче, — так, когда услышишь, что старухи меня обмыли, прочти на всякий случай молитву за мою душу. А вдруг и впрямь есть какая-нибудь душа? — прошептал он.

— Ах, вот как? — вскричал ксендз, с гневом отодвигая шахматную доску. — Я с такими не играю, которые говорят, будто души нет…

— Я сказал: может, и есть! — рявкнул майор, хлопнув кулаком по столу.

— Ну, тогда дело другое, — ответил успокоенный ксендз. — Начинайте… Впрочем, нет, сегодня я