Как я был бы счастлив не возвращаться больше в Драньё! Уйдя оттуда с утра, я почти забыл о своих повседневных заботах: они так прочно укоренились в Драньё, что не пустились за мной следом. Не вернись я туда, они, пожалуй, там и умерли бы, как Бебер. Это же были заботы предместья. Однако, начиная с улицы Бонапарта, мною опять овладели печальные мысли. А ведь это улица, по которой приятно пройтись. Немного найдется таких изящных и располагающих к себе улиц. Но на подходе к набережным мне почему-то стало боязно. Я долго бродил – все не решался перейти через Сену. Не каждому дано быть Цезарем![66] По ту сторону, на другом берегу, начинались мои неприятности. Я решил до ночи побыть на левом берегу. Хоть несколько солнечных часов выиграю, подумалось мне.

Вода плескалась у ног рыболовов, и я присел наблюдать за ними. Я ведь вправду не торопился, как, впрочем, и они. Для меня как бы настал момент, возможно, возраст, когда начинаешь сознавать, сколько теряешь с каждым уходящим часом. Но ты еще не набрался достаточно мудрости, необходимой для того, чтобы с ходу остановиться на дороге времени, да если бы даже это тебе и удалось, ты все равно не знал бы, что делать без неистового стремления вперед, которым был одержим и которым так восхищался в молодости. Правда, ты уже куда меньше гордишься своей молодостью, но и не смеешь еще прямодушно заявить, что она – всего лишь движение к старости.

Ты обнаруживаешь в своем юродивом прошлом столько смешного, столько обмана и дурацкой доверчивости, что тебе, пожалуй, хочется разом перестать быть молодым, дождаться, чтобы молодость оторвалась от тебя, ушла, отделилась и ты осознал всю ее суетность, попробовал на ощупь ее пустоту, дал ей еще раз пройти перед тобой и убедился затем, что она исчезла, – дождаться этого, а уж тогда в свой черед перейти на другую сторону времени и воочию увидеть, что представляют собой люди и вещи.

На набережной клева не было. Но рыболовов это, по-видимому, не очень и интересовало. Рыба наверняка знала, кто они такие. Рыболовы сидели для виду, просто так. Последние прекрасные лучи солнца еще пригревали нас, и голубые с золотом отсветы их играли на воде. Сквозь густолиственные деревья в лицо нам мягкими порывами дул свежий ветер. Было хорошо. Целых два часа мы провели вот так, ничего не поймав и ничего не делая. Потом Сена потемнела, и угол моста в наступивших сумерках стал багровым. Люди, проходившие по набережной, не замечали нас, сидевших на берегу у воды.

Ночь выступила из-под арок моста, поползла вверх по всей длине дворца, затянула фасад и – одно за другим – сверкающие окна. Они тоже погасли.

Оставалось одно – опять уходить.

Букинисты на набережных запирали свои развалы.

– Ты скоро? – перегнувшись через парапет, крикнула женщина мужу, который рядом со мной собирал свои удочки, складной стульчик, наживку. Он что-то проворчал, остальные рыболовы заворчали вслед за ним, и все мы вместе, продолжая ворчать, поднялись наверх и смешались с прохожими. Я заговорил с его женой – просто так, чтобы оказать ей любезность, прежде чем все затопит мрак. Она тут же попыталась продать мне книжечку. Она уверяла, что забыла убрать ее под прилавок.

– Потому так дешево и отдаю, почти задаром, – прибавила она.

Старенький Монтень, настоящий Монтень всего за франк! Почему не доставить женщине удовольствие по такой дешевке? Я купил у нее Монтеня.

Вода под мостом потяжелела. Мне совсем расхотелось идти дальше. На Бульварах я выпил кофе со сливками и развернул проданный мне томик. Открылся он как раз на той странице, где этот самый Монтень пишет жене по случаю смерти их сына. Текст сразу заинтересовал меня – наверно, из-за того, что он увязывался у меня с Бебером.

«Ах, – вот что примерно писал Монтень[67] своей половине, – не убивайтесь так, дорогая женушка. Пора утешиться. Все устроится. В жизни все устраивается. Кстати, – писал он дальше, – вчера я отыскал в старых бумагах одного своего друга письмо Плутарха, посланное им жене в точно таких же обстоятельствах, как наши. И до того это письмо мило составлено, что я посылаю его тебе, милая женушка. Письмо воистину прекрасно. К тому же я не могу больше жить без общения с тобой и надеюсь, что ты вскоре дашь мне знать, проходит ли твоя печаль. Поэтому, драгоценная супруга, посылаю тебе это прекрасное письмо Плутарха: оно поистине превосходно. Оно тебя бесконечно заинтересует. Обязательно познакомься с ним, дорогая женушка. Прочти его. Покажи друзьям. Перечитай снова. Теперь я спокоен. Я уверен: оно поставит Вас на ноги. Ваш верный муж Мишель».

Вот уж чисто сработано, подумал я. Его жена наверняка гордилась таким добрым мужем, как ее Мишель, которого ничем с ног не собьешь. Впрочем, это их личное дело. Вероятно, судя о чужом сердце, мы всегда ошибаемся. Может быть, они и вправду горевали? Так, как горевали в те времена.

А вот что касается Бебера, это был для меня проклятый день. Жив он или умер, мне с ним все равно не везло. Мне казалось, что ни у кого на всей земле, даже у Монтеня, для Бебера ничего нет. Впрочем, может, оно для всех так: копнешь – и пустота. Тут не поспоришь: ушел я из Драньё утром, пора возвращаться, а возвращаюсь-то я ни с чем. Нечего мне предложить – ни ему, ни его тетке.

Еще кружок по площади Бланш – и восвояси.

Улица, больше, чем обычно, запруженная народом. Я тоже сворачиваю туда – надо же посмотреть, в чем дело. На углу, у мясной, целая толпа. Меня изрядно помяли, пока я проталкивался в центр круга. Там барахтался огромный толстый боров. Он метался по кругу, как человек, которого изводят, только делал это с оглушительным визгом. Над ним всячески измывались. Люди выкручивали ему уши, чтобы послушать, как он верещит. Боров вертелся и чуть не вывертывал себе ноги, натягивая веревку в тайной надежде дать деру, а зеваки шпыняли его, и он еще громче орал от боли. А люди потешались еще больше.

Боров тщетно пытался спрятаться в кучке соломы, которую ему бросили и которая разлеталась по сторонам от его дыхания и фырканья. Он не знал, как ускользнуть от людей, и с перепугу непрерывно мочился, что ему тоже не помогало. Хрюканье и визг – также. Публика держалась за бока. Колбасник выглядывал из своей лавки и обменивался с клиентами знаками и шутками, сопровождая их взмахами резака.

Он тоже был доволен. Он купил борова и привязал его для рекламы. На свадьбе собственной дочери он вряд ли бы веселился больше.

К лавке непрерывно подваливал народ – всякому охота было посмотреть, как после очередной попытки дать тягу боров шлепается наземь всей своей тушей в розовых складках жира. Но этого было недостаточно. На него посадили верхом злобную собачонку, которую подуськивали прыгать по нему и кусать его толстые вздувшиеся телеса. Публика так забавлялась, что через толпу было уже не протиснуться. Подоспевшие полицейские принялись разгонять собравшихся.

Оказавшись в такой час на мосту Коленкура, вы замечаете по ту сторону кладбища, этого большого озера ночи, первые огни Драньё. Оно на другом берегу. Чтобы туда добраться, надо сделать полный круг. Это жутко далеко. У вас складывается впечатление, что вам предстоит огибать самое ночь – столько времени и шагов потребуется, чтобы в обход кладбища добраться до фортов.

Затем, когда вы достигли заставы, вам предстоит миновать заплесневелую будку городской таможни, где ютится маленький чиновник в зеленом. Дальше уже близко. Слышен лай собак Зоны – они на своем посту. Под газовым фонарем все еще торгует цветочница, дожидаясь покойников, подвозимых изо дня в день, от часа к часу. Рядом – еще одно кладбище, потом бульвар Восстания. Прямой, широкий, прорезанный цепочкой огней, он врезается в толщу ночи. Дальше остается свернуть налево. Это моя улица. Там сейчас, в полном смысле слова, живой души не встретишь. И все-таки мне хотелось очутиться подальше оттуда. Или прокрасться в носках, чтобы никто не услышал, как я вернусь. А ведь я ни при чем, если Беберу не лучше. Я сделал все, что мог. Мне не в чем себя упрекнуть. Не моя вина, что в таких случаях врачи бессильны. Я