логичную. По крайней мере, даже старый чекист Берия поверил и не стал проводить расследование.

А теперь вспомним о странной истории, рассказанной Рясным, которая, при сопоставлении показаний, не лезет ни в какие ворота. Однако тут есть один нюанс: показания и Лозгачева, и Старостина были даны много позже, иные в 60-е, иные в 70-е, а иные и в 90-е годы. Сначала я решила вообще отмести рассказ Рясного, как чистую выдумку, но потом вдруг подумала: а может, в нем сохранился след изначальной версии, той, что была озвучена утром 2 марта 1953 года?

Это соображение невольно подтверждает профессор Мясников: «Министр здравоохранения рассказал, что в ночь на второе марта у Сталина произошло кровоизлияние в мозг, с потерей сознания, речи, параличом правой руки и ноги. Еще вчера до поздней ночи Сталин, как обычно, работал у себя в кабинете. Дежурный офицер из охраны еще в 3 часа ночи видел его за столом (он смотрел в замочную скважину). Все время и дальше горел свет, но так было заведено. Сталин спал в другой комнате. В кабинете был диван, на котором он часто отдыхал. Утром в седьмом часу охранник вновь посмотрел в замочную скважину и увидел Сталина распростертым на полу между столом и диваном».

Теперь понятно, почему Берия, став министром внутренних дел, не начал расследование обстоятельств смерти главы государства и даже не привлек охрану к ответственности. Если б ему рассказали то, что «вспоминали» охранники двадцать и сорок лет спустя, он обязан был раскрутить этот клубок.

…Итак, кто-то из вышестоящих должен был приехать той роковой ночью на дачу, хотя бы для того, чтобы морально поддержать охрану – а то еще, не дай бог, с перепугу местную «скорую помощь» вызовут. Кто это был? Ответ напрашивается сам собой: тот единственный человек, который мог приказать охраннику поднимать или не поднимать шум. Его прямой начальник, министр госбезопасности Игнатьев, заговорщик. Его выслушал и выполнил приказ полковник Лозгачев, заговорщик. Потому что если б он был не при чем, то не рассказывал бы в 1977 году Рыбину свои воспоминания, а тихо лежал бы себе на кладбище, рядом с полковником Хрусталевым. Он или был заговорщиком изначально (а что тут, собственно, невозможного? Его могли запугать, подкупить, наконец, завербовать), либо стал им, когда понял, во что втравил его начальник охраны и что с ним будет, если он попытается уйти в сторону. Игнатьев должен был приехать на дачу и еще с одной целью: согласовать все версии «очевидцев», чтобы не было разночтения в показаниях. Был ли он один? Или же с ним приехал и тот «некто» из партийной верхушки, который стоял во главе заговора? Не Игнатьев же, в самом деле, заварил всю эту кашу. Естественно, приехал и «сам», которому тоже нужно было единство показаний, чтобы, упаси бог, ничего не заподозрил Берия, противостоять назначению которого на пост министра внутренних дел заговорщики, по-видимому, уже не могли.

В этом деле есть одна чисто психологическая несообразность. Представьте себе, что у вас есть многолетний сослуживец, родственник, сосед. И вот вам звонят и сообщают: с ним происходит нечто непонятное – обморок там, инфаркт, инсульт. Вы мчитесь к нему, тусуетесь во дворе или на лестнице, разговариваете с родственниками – и что же, неужели вы даже одним глазком не заглянете в комнату больного? Пусть через окно, или в дверную щелку, неужели не посмотрите – как он там? Однако и Хрущев, и Булганин, приехав вечером 2 марта на дачу, побороли естественное любопытство, хотя Сталин был не то без сознания, не то спал, и удовлетворение этого любопытства ничем им не грозило. Что за трепетность такая? Если отбросить хрущевскую сказку о том, что все тряслись от страха перед грозным вождем, то удовлетворительное объяснение этому может быть только одно: они уже видели Сталина в таком состоянии, поэтому им и было неинтересно. Когда же они могли его видеть? Только в один промежуток времени: в ночь на 1 марта, и видели они Сталина, приехав вместе с Игнатьевым по вызову охраны. А может быть, никуда с дачи не уезжая. Зачем же они приехали в воскресенье? О, это очень просто – прозондировать обстановку и посмотреть, пора вызывать врачей, или можно еще потянуть время? Потянули еще, потянули сколько могли…

Резюмируя все эти рассуждения: как развивались события? Вероятней всего, Сталину стало плохо в ночь на 1 марта. У нас нет оснований утверждать, что ему «помогли» умереть, поэтому будем считать, что это было кровоизлияние в мозг, вызванное естественными причинами. Охрана, как и было положено, доложила по инстанции, на дачу приехали Игнатьев, врач и либо один Хрущев, либо вместе с Булганиным. И тут в мозгу Хрущева родился гениальный экспромт: если время так дорого, то пусть оно работает на сталинскую смерть. Велели охране не поднимать шума, то ли обманув ее, то ли открытым текстом приказав тянуть время, а может быть, обманув Хрусталева и сговорившись с Лозгачевым… Утром Хрусталева сменил Старостин – для него тоже что-нибудь придумали. (Кстати, а Лозгачев что, не сменялся?) Потом приезжали проконтролировать ситуацию: днем – Хрущев и Булганин, ночью, вероятно, не Маленков и Берия, а Игнатьев и Хрущев – сын последнего вспоминает, что отец в тот день дважды уезжал из дому, один раз ближе к вечеру, а второй раз ночью, и вернулся только под утро. И лишь утром, когда тянуть больше было нельзя, сообщили остальным и вызвали врачей.

Да, но зачем им это было надо? И как же договор?

А вот теперь выскажем одно предположение. Есть такой способ доказывания математических теорем: предположим, что… и посмотрим, что получится.