Пока в цистерну набегала вода, Веретенов с сержантом медленно брели вдоль ручья. Двое солдат, обнаружив в ручье рыбешку, ловили ее майкой, как бреднем, кричали, шлепали, голоногие, мокрые. Майор прилег на траве, щурясь на воду, кидая в нее мелкие камушки. Остальные, заняв оборону, сидели в машинах, озирая горы и трассу.

— Я вам очень завидую, что вы рисовать умеете, — сказал сержант. — Тут многое хочется зарисовать и запомнить.

— А пробовал? — Веретенов смотрел на худое смуглое лицо, в котором еще сохранилась бледность от пережитой опасности.

— Рисовать не пробовал, а дневник писать пробовал. Сначала писал, а потом бросил. Когда писать-то? Подъем, отбой, тревога… Ни одной спокойной минуты!

— Вернешься домой, запишешь.

— Вот это вы правду сказали! Вернусь, отдохну немного и сяду писать. Я решил: пока не запишу, что видел, — не пойду работать, учиться. Я думаю, месяца три мне хватит. Самое важное записать.

— А что важное?

— Как я понял себя. Я считаю, человеку важно себя понять. Когда вернусь, напишу. Пусть другие читают. Пригодится.

— Может, писателем станешь.

— Может, и стану. Мне есть о чем писать.

— Ну о чем же?

— Да хоть о том, как я трусом был.

— Это как же — трусом?

— Рассказать?

— Расскажи.

Они присели на траву у бесшумного ручья. Сержант расстегнул ворот. Веретенов распустил тесемки бронежилета, приготовился слушать.

— Это с полгода назад было. Сейчас я вам точно скажу, — начал сержант. Голос майора хрипло, надсадно рявкнул:

— Боевая тревога!

Ударила автоматная очередь. Солдаты кинулись от ручья на бетонку. Сержант, захлестнув ремень, расплескивая воду, бросился ввысь по склону. Веретенов, не понимая, ожидая продолжения стрельбы, карабкался следом.

— Обстрел колонны в районе сто первого знака! — майор погружался в люк, натягивая танковый шлем, прижимая к горлу ларингофон. — Четвертый! Я первый!.. Продолжайте преследование!.. Иду на перехват в районе сто третьей отметки!.. По машинам! Вперед!..

Головная машина мчалась по трассе, высекая гусеницами искры, оставляя в воздухе свистящий надрез. Мигали индикаторы пульта. Оператор припал к прицелу. Комбат посылал в эфир позывные. Пулеметы и пушка шарили по размытым откосам. Десант вложил в бойницы стволы автоматов. И весь урчащий, заостренный сгусток металла несся в предгорьях, вычерчивая в них дугу.

Веретенов выглядывал из круглого люка, обжигался до слез о ветер, о твердый воздух. Чувствовал вектор погони, нацеленную острую силу, проходящую сквозь мотор, сквозь собственное ухающее сердце. Вначале, когда бросился в люк, больно ударил плечо, испытал мгновенное колебание, нежелание этой гонки, предстоящего боя. Но едва гусеницы коснулись бетонных плит, заискрили на них, как огниво, и возник этот вектор погони, когда обе машины, как два гарпуна, ударили в спину горы, колебание было смято, отброшено. Он стал частью экипажа, машины. Его отдельная воля исчезла, слилась с остальными, питала, наращивала вектор погони.

Свернули с бетонки на грунт. По проселку, по мягкой пыли, распарывая ее, как перину, прошли кишлак, серую, из сухого самана лепнину с метнувшейся тенью женщины, с одногорбым вислогубым верблюдом, и вырвались из селения.

Округлая сухая гора. Стадо овец на склоне. Ударили гусеницами в склон. Брызнули в сторону овцы. Отшатнувшееся лицо пастуха. И, достигнув вершины, ослепнув на мгновение от солнца, Веретенов увидел: широкий и длинный прогал, пологая седая морщина, и по этой морщине, распуская в воздухе солнечные конусы пыли, мчатся всадники, и среди них, поджигая землю, поднимая в небо солнечный тусклый фитиль, несется машина. И все они плотно и ровно удаляются в распадок, словно уносят невидимую захваченную добычу.

К ним, удалявшимся, развернулись гусеницы и пушки. Беззвучно прозвучало: «Вперед!» И машины кинулись вниз, сорвались в свободном парении, невесомо устремились в ложбину, обгоняя падение камней.

Приземлились, как взрыв. Расшвыряли кремень, крутанувшись на гусеницах. В дыме, в реве пошли, наполняя ложбину грохотом камнепада, словно тянули за собой селевой поток. Оглушенный, оскалив рот, колотясь ребрами о кромку люка, Веретенов чувствовал, что машина идет по скользящему лезвию равновесия, готовая сорваться и, кувыркаясь, гусеницами вверх, покатиться по склонам. Инстинктивно, наклонами торса, он старался поддержать равновесие.

Рванулись не вслед убегавшим, а вкось, через скат, карабкаясь по уступам, расплющивая гусеницами камень. И, встав на дыбы, рухнули плашмя, соскребая щебень, скользнув по нему, как по льду.

Близко галопом скакали всадники. Оглядывались, часто взмахивая нагайками. Их раскрытые темные рты. Пузырящиеся на спине балахоны. Блеск стволов. Глянец потных коней. Открытый, с низкими бортами «джип» в их окружении. Размытые лица сидящих, повязка на голове у водителя.

«Джип» удирал по руслу, по петлявшей узкой тропе, не в силах свернуть на склон. Всадники, спасаясь, отпрянули, метнулись вверх на бугор, врассыпную, оставляя «джип». Помчались к вершине, пудря копытами гору, вспыхивали на мгновение у гребня, исчезали на солнце. Только один мчался за «джипом», взбугрив спину, размахивая плеткой, блестя в пузырящихся тканях яркой сталью.

Майор движением шлема, рывком плеча отдавал приказания. Машины раздваивали вектор движения, превращали его в двузубец. Задняя ушла на бугор, за исчезнувшей конницей, а их БМП, сокращая дистанцию, вцепилась в пылящий «джип».

— Огонь! — не услышал, а угадал Веретенов, увидев лицо майора — липкое, жаркое, сдавленное черным шлемом.

Твердо, мощно, толкая спрессованный бьющий звук, вспучивая красный огонь, ударил пулемет. Толкнул вперед длинные толстые трассы, упираясь ими в склоны горы, прошивая пространство, в котором пылил всадник. Водил вокруг его головы гаснущие красноватые нити, затем умолк.

Уши Веретенова заложило наглухо. Ноздри обжег и умчался пороховой ветер. Глаза слезились от пыли, от пронесшихся красных трасс.

— Огонь! — вновь прозвучало в лязгающих недрах машины. На конце ствола запульсировало алое пламя. Длинный, трепетный, как натянутый трос, огонь умчался вперед, утончаясь, прокалывая пыльно- солнечный воздух, в котором несся всадник. Медленно приближался к нему, наводя острие, проводя над его головой и промахиваясь. Опять возвращался, на последнем излете коснулся его, исчезая, втягиваясь в спину сидящего на коне человека. Тот, наполняясь огнем, откалывался, отрывался от лошади, валился с нее, летел с нею рядом. Столкнулся с землей и кубарем, расшибаясь, разбрасывая руки и ноги, покатился. Застыл лохматым комом. Лошадь оглянулась, шарахнулась, потеряв седока, и легким свободным скоком пошла на гору, вышибая копытами тающие тучки пыли.

Машина проревела мимо убитого, полоснув гусеницами землю, рядом с черной бородой и накидкой.

Расстояние между «джипом» и боевой машиной сжималось. Чернело сквозь пыль запасное колесо, привинченное к торцу. И из этой турбулентной пыли ахнуло и сверкнуло, кинулась навстречу БМП молниеносная головня с тугим хвостом дыма. Шипя и мерцая, прошла над головой Веретенова, грохнула с треском сзади, вырубая в горе короткий слепящий взрыв.

— Огонь! — в третий раз безгласно крикнул майор, и башенная пушка машины саданула, грохот прошел по корпусу, словно лопнул в мозгу сосуд, и глаза залила красная жижа. И в этом взрыве, контурно-черный, охваченный светом, перевертываясь колесами вбок, взлетел «джип».