На подмогу к ней Грозный немедленно отправил из Пскова часть войск во главе с воеводами Шейным и Шереметевым. Но окружавшая Полоцк польская армия оказалась столь велика, что русские не смогли пробиться к своим и отступили в соседний Сокол. Наконец венгерским пехотинцам удалось поджечь деревянные городские стены смоляными факелами. Начался жестокий пожар и штурм. Город был взят. Последние защитники, не желая сдаваться, затворились вместе с епископом Киприаном в полоцком соборе Святой Софии, откуда их выбили с необычайным зверством. Засим пришло время грабежа, в ходе которого поляки и венгерцы, боясь захватить меньше добычи, бросались убивать уже не русских, а друг друга… И все же они были крайне разочарованы, так как самым ценным, что хранилось в городском кафедральном соборе, оказалась… громадная библиотека, сотни старинных летописей и древних рукописных книг, которые доблестные воины короля-рыцаря тут же СОЖГЛИ[497] за ненадобностью. Вслед за польской армией в разгромленный город вошли ее всегдашние спутники — отцы иезуиты…

Пораженный отважным сопротивлением, Стефан Баторий, по рассказу Гейденштейна, предоставил всем взятым тогда в плен «московитам» выбор: либо идти к нему на службу, либо возвращаться на родину. Очевидно, втайне король очень хотел иметь под своим началом таких бойцов и надеялся, что, страшась кары за потерю крепости, они изменят тирану, перейдут на сторону поляков… Но Баторий снова ошибся в своих прагматических расчетах на массовую измену в армии Грозного. Усиленно распространяемый по Европе миф о якобы господствующей в России всеобщей ненависти к «кровожадному деспоту» явно не подтверждался. Как свидетельствовал пораженный не меньше короля шляхтич-хронист, большинство пленных русских воинов, свято храня любовь к Отечеству и верность присяге, предпочли вернуться на службу к своему государю, «хотя каждый из них мог думать, что идет на верную смерть и страшные мучения».[498] И здесь хорошо изучившему русскую историю Рейнгольду Гейденштейну нельзя отказать в справедливости, глубине отдельных замечаний. Ибо, рассказывая в своих «Записках о Московской войне» о той жертвенной стойкости и преданности, которые проявили тогда русские люди, польский хронист объяснял это прежде всего высочайшим религиозным чувством — чувством долга и ответственности. «По установлениям своей религии, — писал автор, — они считают верность государю в такой степени обязательной, как и верность богу, они превозносят похвалами твердость тех, которые до последнего вздоха сохранили присягу своему князю, и говорят, что души их, расставшись с телом, тотчас переселяются на небо».[499]

Надо сказать, что и царь Иван по достоинству ценил ратный подвиг и преданность своих войск, стремился щадить их. Ни одного вернувшегося из полоцкого пленения воина он не казнил. А когда армия Стефана Батория вслед за Полоцком осадила крепость Сушу, оказавшуюся у нее в тылу, царь, понимая, что оборона Суши уже не может кардинально изменить обстановку и жертвы ее будут напрасны, отправил гарнизону грамоту с приказом крепость сдать без боя. Не сомневаюсь в вашей верности, писал Грозный, но не хочу подвергать вас лишним испытаниям, а желаю сохранить для более важных подвигов. В той же грамоте царь приказал отступающим испортить все пушки и другие орудия, которые невозможно быстро увезти с собой, привести в негодность имевшиеся запасы пороха.[500] Наконец, следовало закопать в землю иконы, церковную утварь и книги, [501] дабы не стали они объектом поругания. Наверное, после падения и расправы с Полоцком царь понял, с кем придется ему воевать…

«Рыцарские деяния» армии Батория продолжались. Так, ее гордость — немецкие ландскнехты — при взятии крепости Сокол убили всех русских пленных, в том числе и воеводу Шеина. Но Рейнгольд Гейденштейн передает и еще более страшный факт. Воины короля не щадили не только живых, под Соколом ими было совершено святотатственное надругательство, даже над мертвыми. Хронист пишет: «Многие из убитых (русских) отличались тучностью; немецкие маркитантки, взрезывая такие тела, вынимали жир для известных лекарств от ран, и, между прочим, это было сделано также у Шеина».[502] Одновременно, выполняя волю короля, знаменитый западнорусский князь Константин Острожский беспощадно опустошал Северскую землю до самого Стародуба, а Филон Кмита — староста Орши- подступал к Смоленску.

Иван с основной частью русской армии находился во Пскове, но помочь своим войскам, сражающимся с Баторием, присылкой большой дополнительной помощи уже не мог. Как раз в момент падения крепостей на западе он должен был бросать войска совсем в другую сторону — на север, в Новгородскую область, где «началась концентрация шведских войск Уже в июле шведский флот обстрелял и сжег предместья Нарвы и Ивангорода. Вслед затем многочисленный шведский корпус высадился в Ревеле и в сентябре приступил к осаде Нарвы. Русские оказались меж двух огней. Неприятельские армии обладали численным превосходством и наступали с разных сторон».[503] Правда, первая русская гавань на Балтике тогда не сдалась. Понеся большие людские потери, шведы через две недели принуждены были снять осаду и отступить от Нарвы. Но положение все равно оставалось угрожающим.

Лишь на некоторое время противников развела суровая русская зима. Баторий ушел в Вильну, Грозный в Москву, но оба готовились к новой схватке. Ибо еще в конце октября от имени боярской Думы к полякам была отправлена грамота с предложением о перемирии. Ее повез гонец Леонтий Стремоухов. Но Речь Посполитая высокомерно отклонила это предложение.[504]

Для дальнейшей борьбы с агрессором Ивану прежде всего нужны были дополнительные денежные средства. Этого необходимого пополнения государственных доходов можно было достичь, в частности, путем ограничения земельных вкладов в монастыри. Ведь земли, подаренные или жертвуемые какой-либо обители, скажем, «на помин души», сразу же выходили «из службы», освобождались от уплаты государственных налогов и податей. Как показывается в исследовании С. Б. Веселовского «О монастырском землевладении Московской Руси во второй половине XVI века», такого рода «внутреннее бегство», уклонение от службы путем передачи своих имений под юрисдикцию монастырей, было тогда в большом ходу у московской земельной аристократии. Кроме того, переходя под сень крупных привилегированных обителей, иные из вотчинников, почему-либо оказавшиеся перед угрозой утраты (конфискации) своих владений, таким образом пытались уберечь, оставить за собой хотя бы их часть. Ибо, по законам того времени, вкладчик обусловливал свое дарение монастырю правом сохранить пожизненное пользование подаренной землей для себя и своей семьи. (Любопытен и характерен в этом отношении такой факт. Уже известный читателю богатейший боярин и глава крупного заговора против государя, И. П. Федоров-Челяднин, задолго до событий 1567 г. предчувствуя, вероятно, чем могут кончиться для него замышляемые действия, роздал значительную часть своих вотчин по большим монастырям.[505])

Словом, передача земель церкви существенно сокращала поступление денежных средств в государственную казну, между тем как война поглощала их все больше. Требовались радикальные меры. И как всегда при принятии важного решения, Иван вынес его на широкое соборное обсуждение.

15 января 1580 г. в Москве был созван церковный собор. Обращаясь к высшим иерархам, царь прямо говорил, сколь тяжело его положение: «бесчисленные враги восстали на русскую державу», потому он и просит помощи у церкви.[506] Нельзя сказать, что обращение государя было воспринято безропотно. Но все же, как без малого тридцать лет назад — во время работы церковно- земского (Стоглавого) собора в феврале 1551 г., - сознавая нужды Отечества, большая часть духовенства вновь пошла навстречу Ивану. На государя были отписаны все боярские и княжеские вотчины, перешедшие до этого во владение монастырей. Кроме того, специальным соборным постановлением всем русским монастырям впредь запрещено было покупать земли, брать их в залог и, наконец, принимать земельные вклады, жертвуемые «на помин души».[507] Однако, мельком упоминая об этом суровом запрете (совершенно не указав ни истинных исторических причин, ни обстоятельств, вызвавших появление запрета), г-н Радзинский, следуя своей излюбленной манере, всецело приписывает сие решение исключительно самому Грозному, его торжествующему самовластию…

Государю меж тем было совсем не до «тиранских выходок». Над страной нависала смертельная опасность, и он всеми силами стремился ей противостоять. Так, с целью упредить новое наступление поляков царь весной 1580 г. отправил Баторию еще одно — уже от себя лично — послание, в котором заявлял, что, «смиряясь перед богом и перед ним, королем», готов первым послать к Стефану своих полномочных представителей для начала мирных переговоров — пусть только пришлет им «охранные грамоты». Причем, до этого крайне щепетильный и требовательный в вопросах соблюдения дипломатического регламента, царь на сей раз советовал своим послам не обращать внимания на