корабль. «Хийя» стал первым японским линкором, потерянным в войне.

Не менее шокировано было и высшее командование в Токио. И хотя вслед за неудачей Абе последовала еще худшая неудача адмирала Кондо, козлом отпущения за обе неудачи стал контр-адмирал Абе. Была назначена комиссия адмиралов для тайного военного суда над адмиралом Абе и командиром «Хийя» капитаном 1-го ранга Нисида. Им не удалось оправдать свои ошибки и промахи. Суд приговорил обоих к увольнению со службы. Им была назначена пенсия, но запрещено было хоть как-то напоминать о себе или появляться в общественных местах и на страницах прессы.

В ночь на 13 ноября эскадра контр-адмирала Шодзи Нисимура из трех крейсеров и четырех эсминцев подошла к побережью Гуадалканала и бомбардировала американские аэродромы. Бомбардировка была столь неэффективной, что уже на следующее утро с этих аэродромов поднялись бомбардировщики американской морской пехоты. Взаимодействуя с самолетами авианосца «Энтерпрайз» они атаковали японский транспортный конвой из одиннадцати транспортов и утопили семь из них. Кроме того, американские самолеты утопили тяжелый крейсер «Кинугаса» и тяжело повредили три эсминца.

При осуществлении следующей операции, назначенной на ночь 14 ноября, адмирал Курита был неожиданно заменен заместителем главкома адмиралом Кондо. Было составлено мощное соединение, состоящее из линкора «Киришима», тяжелых крейсеров «Атаго» и «Такао» плюс все бывшее соединение адмирала Абе, не считая «Хийя» и трех эсминцев.

Назначение адмирала Кондо командовать этим мощным соединением можно считать одной из самых ужасных ошибок адмирала Ямамото. До сих пор остается загадкой, почему Ямамото так высоко ценил боевые способности адмирала Кондо, хотя тот уже успел довольно явно продемонстрировать свою нерешительность, если не сказать растерянность, в реальной боевой обстановке. В итоге, в ночном бою у Гуадалканала мощное соединение Кондо, включавшее в себя линкор, два тяжелых и один легкий крейсер и девять эсминцев столкнулось с гораздо менее сильной американской эскадрой контр-адмирала Уиллиса Ли из двух линкоров и четырех эсминцев. В последовавшем бою Кондо потерял линкор «Киришима» и эсминец, а Ли — только три эсминца. Два тяжелых крейсера Кондо не получили никаких повреждений, но Кондо приказал отходить, даже на попытавшись продолжить бой с противником. Это был третий подобный поступок адмирала Кондо за четыре месяца.

Адмирал Ямамото, который пришел в такую ярость, узнав, что Абе потерял линкор «Хийя», оказался на удивление снисходительным по отношению к Кондо. Многим офицерам из окружения Кондо было стыдно и за него, и за себя. Они предпочитали вообще не говорить об этом бое.

Адмирала Кондо я хорошо знал. У него были повадки английского лорда. Он был дружелюбен, приветлив и вежлив со всеми, имел репутацию ученого. Ко мне он всегда очень хорошо относился, и я платил ему за это искренним уважением. Но, тем не менее, я убежден, что одной из величайших ошибок адмирала Ямамото была переоценка боевых качеств адмирала Кондо. Кондо мог быть прекрасным профессором Морской академии и даже начальником Главного морского штаба. Но как командир боевых соединений флота он был явно не на своем месте.

Придя на Трук, «Амацукадзе» пришвартовался к борту плавмастерской «Акаши». Главный инженер мастерской пришел на эсминец для осмотра полученных нами повреждений. Я сопровождал его, выразив надежду, что если ремонт начать без проволочек, эсминец обретет былую боеспособность за неделю или, в крайнем случае, дней за десять. Все-таки мы, несмотря на повреждения, добрались до Трука своим ходом.

Мы провели весь день, составляя дефектную ведомость, и мой оптимизм постепенно улетучивался. В корпусе корабля мы насчитали тридцать две пробоины диаметром больше метра и пять небольших пробоин от неразорвавшихся снарядов. Странно, а мне казалось, что «Амацукадзе» получил всего три прямых попадания! Что касается мелких осколочных пробоин, то насчитав их сорок штук, я сбился со счета и бросил это дело.

Закончив осмотр, мы с инженером спустились ко мне в каюту, где я упал в кресло в состоянии депрессии и полного расстройства.

Инженер, пытаясь поднять мне настроение, сказал:

— Это просто чудо, что вам удалось довести до базы эсминец с такими повреждениями. Но чудо, как вы понимаете, редко случается дважды, подряд.

Он был прав, возразить было нечего. Между тем, инженер продолжал:

— Вы понимаете, что мы не можем сконцентрировать все свои усилия на вашем «Амацукадзе». Многим кораблям также необходим срочный ремонт. Я полагаю, что за месяц мы сумеем залатать ваш эсминец настолько, что он сможет вернуться самостоятельно в Японию для окончательного ремонта, который, как мне сдается, тоже продлится не меньше месяца.

— Но противник, насколько мне известно, проводит такие ремонты за гораздо меньший срок, — напомнил я. — Почему же мы этого не можем?

Мой вопрос, конечно, был бестактным. Мы оба знали, что ответ лежит в огромном индустриальном преимуществе Америки над Японией, а потому инженер мне ничего не ответил. Мне пришлось прервать неловкое молчание, сказав:

— Пожалуйста, сделайте все, что в ваших силах. Я останусь на корабле, и мои матросы помогут во всем вашим рабочим.

Всю следующую неделю я демонстрировал повреждения своего эсминца многочисленным визитерам из штаба Объединенного флота и с других кораблей, стоявших в лагуне. Все удивлялись, почему «Амацукадзе» не затонул.

Многие поздравляли меня, но никто не поинтересовался, как нам это удалось и как избежать подобной судьбы. Было странно и даже страшно, что эти офицеры, составляющие планы и формирующие стратегию Объединенного флота, совершенно не интересовались информацией, полученной на крови недавнего боевого опыта.

Мое унылое настроение было немного скрашено письмами, полученными из дома. Одно письмо было от жены, датированное 13 ноября. «Прошлой ночью, — писала жена, — маленький Микито внезапно проснулся и громко заплакал. Плакал он долго. Сначала я подумала, что он заболел, но он рассказал мне, что увидел во сне, как тебе угрожает смертельная опасность. Он видел тебя бледным и встревоженным. Напиши мне, где ты был в ту ночь и что делал. В газетах пишут о жестоких боях на юге, и я очень беспокоюсь за тебя».

Да, ночью 13 ноября я, наверное, выглядел очень бледным, когда на нас из темноты неожиданно обрушился огонь американского крейсера. Но как мог мой малыш увидеть это во сне?

Второе письмо было от моей восьмидесятидвухлетней матери.

«Утром и вечером я молю Всемилостивейшего Будду у семейного алтаря наших предков, чтобы Он защитил тебя. Береги себя и вернись живой».

Я расчувствовался, когда читал эти строки, а когда подумал о семьях моих погибших моряков, то не смог сдержать слез.

Прежде чем ответить на письма моей жены и мамы, я должен был написать сорок три письма с соболезнованиями семьям погибших. Солнце уже садилось, когда я закончил эту печальную работу и вышел на палубу.

К трапу «Амацукадзе» подходил очередной катер. Я, признаться, уже устал от визитеров, и мне совершенно не хотелось еще кого-нибудь водить экскурсией по эсминцу. Но сидевший в катере пассажир, сложив руки рупором, громко крикнул: «Привет, Хара!» — и я узнал в нем своего давнего друга капитана 2- го ранга Ясуми Тояма, который был начальником штаба 2-й эскадры эсминцев контр-адмирала Танака, базирующейся в Рабауле. Тояма прибыл на Трук для участия в очередной тактической конференции, устраиваемой адмиралом Ямамото на борту «Ямато».

— Ты выглядишь совершенно больным, — сказал Тояма, поднимаясь на палубу. — Ты не ранен?

— Я просто расстроен, — признался я. — Смотри, как отделали мой эсминец.

— Радовался бы, — улыбнулся Тояма, — я с катера уже посмотрел, как вам досталось. Так что у тебя для уныния нет никаких причин.

— Ладно, — махнул я рукой, — расскажи, что с эскадрой?

— А, — вздохнул Тояма. — Мы уже не боевая эскадра. Работаем в режиме быстроходных транспортов. Проклятые янки дали нам прозвище «Токийский экспресс». Возим грузы и солдат на этот проклятый остров с