никаких не прислали, но вы примите, пожалуйста, меры, чтобы этого типа сегодня же перевели в Москву. По признанию янкесов, задержанный очень опасен. Позору не оберемся, коли сбежит из изолятора для обычной шпаны. Хорошо, Сергей Вадимович, я рад, что вы меня поняли. Да, и обязательно поощрите всех, кто участвовал в задержании.
– Стоять! Лицом к стене! Ноги раздвинуть! Шире! – Конвоир расстегнул наручники задержанного, после чего открыл тяжелую железную дверь камеры: – Заходи, здесь пока посидишь. Захочешь чего следователю рассказать – стучи, выпустим.
Арестант, вздернув плечи, отступил от стены, повернулся, шагнул в камеру и только здесь наконец-то смог поправить сползший почти до локтей халат. Его появление было встречено взрывом хохота:
– Гляди, банщика привели! Чего, лох, с кроватки сняли? Ничего, здесь допаришься!
В камере размером метров двадцать и вправду было влажно, как в парной. Здесь стояли семь двухъярусных кроватей, а обитателей, казалось, было больше, чем спальных мест. Надышать они успели до такой степени, что теперь сами же сидели в майках, тельняшках, а то и вовсе раздевшись по пояс, но все равно обливаясь потом. К тому же в камере было явно скучновато, и на появление новенького отреагировала почти половина обитателей, сгрудившись вокруг арестанта в махровом халате.
– А может, это платье, мужики? – один из заключенных наклонился, задрал полы халата. – Какие у тебя ножки, цыпочка. Может, станцуешь, крошка?
– Пляски? – Новый арестант усмехнулся. – Пляски я люблю, арнани, хома неб, неб, шуги аллахар… – Окончание последнего слова он не произнес, а скорее выдохнул, подняв указательный палец правой руки над головой и совершая им вращательные движения. Подошедший к нему зэк качнулся, наскочил на соседа и моментально ощерился:
– Ты чего, ослеп? Куда прешь! – Он от души смазал ребром ладони товарищу по шее.
– Ах ты, шлемазл пархатый… – Полуголый брюхатый сокамерник ответил прямым в челюсть.
– Куда?! Ах ты, с-с-сука! Сюда смотри…
Плотно скопившиеся арестанты не могли не задевать друг друга в этой толчее, но сейчас случайные соприкосновения стали бесить их до безумия, до непреодолимой ненависти, вполне понятной в столь стесненных условиях. Замелькали кулаки, налились кровью глаза…
Прижимаясь спиной к сальной стене, одетый в халат арестант обогнул вспыхнувшую перед дверью жестокую драку, добрался до ближайшей свободной койки, уселся на нее и встретил перепуганный взгляд старика, сидящего напротив.
– Почему сидишь? – удивился новенький.
– Кто ты? – перекрестившись, спросил старик. – Именем Господа нашего, Иисуса Христа, спрашиваю…
– Мне сегодня не до того… – Качнулся к нему арестант в халате, вскинул руки со сжатыми в щепоть пальцами, резко развел их в стороны: – Катанда хари, алдо, хаш-хаш…
Старик замер, бессмысленно глядя перед собой. Новенький взял его за затылок, заставил встать, подвел к стене и с силой толкнул. Старик врезался лбом в стену, отшатнулся, снова врезался, на этот раз уже сам, отшатнулся, врезался…
Новенький улегся на его койку, вытянулся во весь рост и закрыл глаза.
Снова он поднялся только через три часа, когда железно громыхнул засов на двери. В камере к этому времени стало почти тихо. Зэки давно устали мутузить друг друга и, окровавленные, вымазанные в слюнях и соплях, валялись на полу, лишь изредка, из последних сил пиная тех, кто поближе. Только старик продолжал мерно стучаться головой о стену.
– Что здесь случилось? – после минутного замешательства поинтересовался надзиратель.
– Не знаю, – пожал плечами новенький. – Я все время спал.
– А кто ты такой?
– Потомственный маг и ясновидящий Петр, – кивнул заключенный.
– Тогда ладно, – облегченно вздохнул надзиратель, понимая, что отвечать за наличие телесных повреждений у заключенных ему не придется. – Давай, маг, поднимайся. С вещами на выход.
Светло-голубой «Москвич», включив левый поворот, притормозил на реверсивной линии трехполосного шоссе, пропустил встречный «Камаз», щедро груженный щебнем, развернулся и отъехал на обочину. Фары и габаритные огни погасли, перестал виться сизый дымок из выхлопной трубы. Хлопнули дверцы, на дорогу вышли трое молодых людей. Джинсы, легкие куртки, футболки – эти парни лет двадцати ничем бы не отличались от тысяч сверстников, если бы не ярко-желтые, как подсвеченный янтарь, глаза со сдвоенными точками зрачков. Они вышли и замерли, глядя в сторону далекого Новгорода.
Несмотря на глубокую ночь, машины мчались по трассе одна за другой, ударяя по «Москвичу» слепящим «дальним» светом. Катафоты машины отвечали красными отблесками, глаза парней – желтыми, но никто из водителей не обращал внимание на странную троицу. Ну, желтые глаза и желтые. Может, желтуха у людей! И без того у каждого дел хватает. Столица рядом. А она, как известно, подобно горькому тонику, спокойно жить не дает. Это в провинции все можно делать с ленцой, никуда не торопясь, поглядывая на неспешно плывущие облака, мечтая об утренней или вечерней рыбалке, о кружке парного молока и мягкой постели. Но стоит человеку попасть в Москву – и он забывает цвет неба, мерное течение реки, вкус свежеиспеченного хлеба. Он словно электризуется аурой нетерпения, он суетится, спешит, он забывает о сне и отдыхе, он не знает покоя, он занят, занят, занят…
– Пора, – негромко произнес один из парней.
Второй кивнул, повернулся к багажнику, открыл.
– Будь осторожен, гамаюн голоден, – предупредил первый.
– Знаю… – Второй, удерживая за горло и лапы, вытащил из темноты птицу размером с петуха, но с длинным, как у павлина хвостом и крыльями, собранными из таких же длинных, как на хвосте, пушистых перьев. Птица забилась, сдавленно каркая – парень локтем захлопнул багажник, посадил ее сверху, чуть наклонился, вперясь зрачками в глаза птицы: – Арха-а-а… Арха-а, гамаюн, арха-а…
Он пару раз каркнул на птицу, снова зашипел:
– Арха-а-а… Арха-а-а…
Наконец гамаюн перестал биться, замер, уткнувшись кривым клювом чуть не в самые янтарные глаза. Парень разжал руки – птица не шелохнулась.
– Га-а… ма-а… ю-ю-юн… – тихо пропел он, вбивая глупой, хотя и колдовской птице нужный образ.
Мир словно пошел рябью, успокоился, но на дороге стоял уже не простенький «Москвич», а приземистый, вытянутый «Форд», с синей полосой от носа до кормы, с надписью «ДПС» на дверце и проблесковыми маячками на крыше. Молодые люди непостижимым образом оказались в милицейской форме, с яркими белыми портупеями, автоматами за спиной и полосатыми палочками в руках. Даже глаза у всех троих из желтых стали светло-голубыми. Правда, зрачки в них по-прежнему оставались двойными: один большой, и еще один маленький, чуть ниже главного.
На превращение ни одна из проносящихся мимо машин опять же не отреагировала. Все водители вдосталь насмотрелись в своей жизни и на «Москвичей», и на гаишников. Насмотрелись так, что мимо вторых предпочитали проноситься, отвернувшись в сторону, дабы не привлекать лишнего внимания.
Один из новоявленных милиционеров вышел вперед, вглядываясь в набегающий поток транспорта, неожиданно вскинул палку, ткнул на похожую на зубило вишневую «восьмерку», затем указал жезлом на обочину. Машина послушно затормозила, вильнула в сторону.
– Инспектор Серегин, – козырнул милиционер. – Покажите ваши документы, пожалуйста.
– А что случилось? – поправив очки, выглянул из окна круглолицый, коротко стриженный водитель лет тридцати в светлом плаще.
– Красная машина модели «Ваз 2108», – пожал плечами инспектор. – У нас таких в угоне около двухсот числится. Поэтому попрошу предъявить документы и открыть капот. Я хочу сверить номера кузова и двигателя.
– Вот, черт! Ну, почему среди ночи? Меня жена уже ждать, наверное, перестала… – Тем не менее
