вдаваться в подробности, которые мешают жить. К таким подробностям Моцарт относил политику, национальность, религию, хотя иногда и интересовался — какой сейчас общественный строй и как фамилия президента, и означает ли очередная перемена власти, что завтра не нужно приходить на работу. Почки, желудок и легкие одинаковы у социалиста и капиталиста. Может быть, чем-то отличались мозги, но это было по части нейрохирургов. Преступников и милиционеров он отнимал у смерти с одинаковым усердием. Им нравится подставлять лбы под пули?.. Ради Бога!.. Сентенции «душа улетела в рай» он предпочитал термин «летальный исход».

О душе, по его мнению, знал лишь один человек: Иоганн Христозом Вольфганг Теофиль Амадей.

Даже сейчас, лежа в одной комнате неизвестно где и неизвестно с кем, он умудрялся получать удовольствие в своем вневременном и внепространственном существовании: не есть ли это та самая пауза, в которую человеку дано остановиться, оглянуться, взвесить все и переоценить?

Быстренько остановившись и оглянувшись, Моцарт пришел к выводу, что все невесомо и самоценно, а что сделано — того не вернешь, а потому нужно как следует выспаться.

Снились ему отец и сестра Мария Анна — в тот золотой период, когда отец, выхлопотав у архиепископа отпуск, повез семью в Вену. За несколько месяцев до этой поездки они побывали в Мюнхене. Непрерывным потоком звучали овации, богатые и потому, должно быть, добрые люди все время гладили его по голове, говорили ласковые слова и дарили подарки; было много конфет, музыки, все виделось в сказочно-феерическом свете. На балу ярким пятном выделялось розовое, с оборками платье двенадцатилетней Марии Анны. Она играла на клавире, а он все пытался заглянуть ей в глаза. Когда же, протиснувшись сквозь толпу восторженной знати, подошел к сестре поближе, то с испугом увидел, что лицо вовсе не ее, а… Кати Масличкиной. Словно уличенная в фальши, девочка опустила руки, и наступила такая тишина, какой ни до, ни после этого Моцарт не слышал…

Хлопнула створка окна. Он открыл глаза и осмотрелся. Комната с обшитыми деревом стенами, буфет с посудой, низенький круглый столик, уставленный лекарствами, две двери — одна вела в коридор, другая была заперта на ключ.

Пациент лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. Моцарт дотронулся до его лба. «Только бы не сепсис, — подумал он взволнованно, отметив повышение температуры, — только бы ограничилось гипергической реакцией…»

— Как вы себя чувствуете, больной?.. Вы слышите меня?..

— Да… — пошевелил неизвестный пересохшими губами. — Тошнит…

Моцарт дал ему напиться, подложил свою подушку.

— Больно?

— Терпимо… Где я?

— Не знаю.

— Какое сегодня число?..

— Середина июня, — ответил Моцарт, подумав.

В комнату вошли двое мужчин военной выправки.

— Что-нибудь нужно? — спросил тот, что был повыше, подойдя к раненому.

«Откуда они знают, что он пришел в сознание?» — удивился Моцарт.

— Оставьте нас! — посмотрел на него высокий. Он постоял в нерешительности.

— Выпустите меня хотя бы во двор. Я не убегу.

Вошедшие засмеялись. Даже губы раненого тронула улыбка.

Окно в тупике коридора было забрано решеткой и выходило на запад; возле него сидел толстый охранник в футболке и джинсах и лениво листал книгу. Увидев Моцарта, он встал. Из-за ремня на его животе торчала рукоятка большого пистолета.

— Который сейчас час? — прикурив, спросил Моцарт, чтобы что-нибудь спросить.

Охранник промолчал.

— Спасибо. А число какое?

— Много разговариваешь, — угрожающе скрестил на груди руки охранник.

«Ударить его, что ли? — подумал Моцарт, но потом решил отказаться от этой затеи. — Отвезут меня на кладбище, а на обратном пути захватят другого врача — только и всего. И почему люди не живут по- человечески?..»

— У-у, рожа, — сказал он вслух в адрес охранника, заперев за собою дверь туалета.

Здесь было единственное зарешеченное вентиляционное окошко, мигающая люминесцентная лампа под потолком и зеркало над раковиной. Из зеркала на него смотрел худой, заросший щетиной человек с нечесаными волосами и покрасневшими белками глаз. Моцарт включил воду, умылся. Едва он успел промокнуть лицо бумажным полотенцем, дверь распахнулась.

— Эй, эскулап! На выход, живо! — потребовал толстяк.

— Называйте меня, пожалуйста, на «вы», хорошо? — не сдержался Моцарт.

Охранник схватил его за плечо, сдавив в пятерне кожу вместе с халатом, рванул на себя и отступил. Моцарт вылетел в коридор, не удержавшись на ногах, упал на четвереньки.

— Еще одно слово…

Договорить толстяк не успел: удар подошвой в голень заставил его взвыть и согнуться. Последовала оглушительная пощечина, которая произвела на него большее впечатление, чем удар ногой или кастетом. Несколько секунд он таращил глаза, потом приподнял Моцарта за грудки и прижал к стене.

Моцарт случайно коснулся рукой пистолета. Не думая, чем это может для него кончиться, выхватил его из-за ремня и ткнул ствол в толстый живот обидчика.

— Я т-тебе к-кишечник п-прострелю, — пообещал, заикаясь на каждом слове, — а штопать не буду!..

Охранник ослабил хватку и отступил, но в следующее же мгновение заученным приемом отбил державшую пистолет руку, развернулся и нанес Моцарту оглушительный удар локтем — на два пальца выше правого уха.

Моцарт рухнул на пол…