Когда закрыл свои корзинки осот на непрополотой клумбе, привезли четырехлитровый пакет с трупной кровью. Тяжелую интоксикацию Моцарт счел достаточным основанием для трансфузии. Он внимательно следил за состоянием пациента, пока два литра не перетекли в него со скоростью пятьдесят капель в минуту; не отходил от него и в последующие четыре часа. Гемотрансфузионных осложнений не возникло, ни температура, ни артериальное давление не повысились — процедуру раненый перенес хорошо.

Днем его удалось покормить. Приподняв голову больного, Моцарт аккуратно вливал в его рот теплый куриный бульон, едва ли не приговаривая: «За папу… за маму…» Бесконечные заботы заставляли напрочь забыть об угрозе, но как только больной засыпал, возвращалось беспокойство: хозяева положения метали в Моцарта испепеляющие взгляды, то и дело заглядывая в комнату, и отложить допрос пациента хотя бы до вечера стоило немалых усилий.

На закате Моцарта разбудил топот ног и голоса. Дверь в смежную комнату была распахнута — бандиты выносили оттуда какие-то ящики, джутовые мешки, словно готовились к эвакуации. Покончив с этим занятием, дверь не заперли, но и входить в помещение не разрешили.

— Как вы меня находите? — через силу улыбнулся раненый, когда Моцарт сменил ему белье и повязку.

— Нормально.

— Когда поднимусь?

Подобных прогнозов Моцарт старался избегать.

— У одного нашего общего знакомого был подобный диагноз, — ответил он уклончиво; поймав на себе насторожившийся взгляд, продолжил: — Тридцатого августа ему прострелили легкое, а семнадцатого октября он уже председательствовал на заседании Совнаркома.

Против ожидания, шутка раненому не понравилась:

— Меня это не устраивает. Сделайте поправку на две пули и яд кураре. Через семнадцать дней я должен быть на ногах, — тон его вовсе не походил на тон заложника.

— Я не Господь Бог, — проворчал Моцарт, — и даже не Семашко.

— Да. Но вы — Моцарт. Это тоже к чему-то обязывает. — Раненый отвернулся и закрыл глаза, давая понять, что разговор окончен. Крупные капли пота выступили у него на лбу.

Выходило, что этот человек его знал? И почему — через семнадцать дней? Значит, он знал и какое сегодня число?.. Две пули и яд кураре… Сразу понял, отреагировал мгновенно. Значит, подозрения о постоянном самоконтроле вполне оправданы — сознание его оставалось активным?

Что означал тон, которым с ним говорил больной, едва почувствовав облегчение? Повелевающий тон человека, привыкшего к беспрекословному подчинению окружающих. Ни зависимости, ни тем более благодарности — то, что могло быть просьбой, звучало из его уст как категорическое распоряжение.

Опасаясь насторожить его чрезмерным любопытством, Моцарт приблизился на расстояние шепота и, не забывая о потайном микрофоне, в очередной раз попытался выяснить:

— Кто вы?.. Зовут вас как?..

Молчание длилось минуту. Казалось, больной опять уснул. Моцарт уже потерял надежду на ответ, как вдруг услышал короткую, несмотря на расхожесть, расставлявшую все на места фразу:

— Здесь вопросы задаю я.

Какое-то время он еще сомневался — не в бреду ли произнесены эти слова? Разбирая систему переливания, то и дело бросал на странного пациента подозрительные взгляды, но сумерки скрывали нюансы его мимики, а закрытые, спокойные веки делали лицо непроницаемым.

«Господи, да он же один из них, — пришел к малоутешительному для себя заключению Моцарт. — Стали бы они из-за какого-то несчастного угонять «скорую»!.. И препараты эти — кровь, барбитураты, все что угодно…»

Солнце село, так и не успев просушить землю. Терпкий запах рассыпанных на клумбе ноготков с легкими порывами ветра вливался в комнату. Наслаждаясь ночной прохладой, Моцарт старался не думать о плохом — просто сидеть и смотреть в безлюдную темень.

Спокойствие длилось недолго: откуда-то с востока в тишину вползли моторы, завизжали ворота, полоснули фары по ограде.

— Отойдите от окна, — появился в комнате высокий бандит. Толкнув дверь в смежное помещение, он быстро оценил обстановку и сухо потребовал: — Войдите сюда!

Моцарт нехотя подчинился.

— Из комнаты не выходить. Свет не включать. Ничего не трогать.

Дверь захлопнулась, провернулся ключ. Сквозь кромешную тьму ничего нельзя было разглядеть.

Снова, в который уже раз, над самой крышей пролетел самолет: очевидно, где-то неподалеку размещался аэродром.

Моцарт привык ко всему относиться с любовью, творчески, и никогда прежде, включая войну, ему не приходилось испытывать на себе унизительного, бесправного положения, в которое поставили его эти люди. Он начинал себя чувствовать игрушечным роботом в руках строптивого ребенка, годным к употреблению до тех пор, пока действуют батарейки или пока ему не сломают руку. Помимо наглой, поистине бандитской бесцеремонности, угнетало отсутствие привычного комфорта: грязь слоями покрывала тело, волосы слиплись, будто пропитанные патокой, двухдневная щетина делала его похожим на пьяного ежа.

Некоторое время он стоял у двери, надеясь, что глаза привыкнут к темноте и он найдет в этом затхлом, провонявшем мастикой помещении диван или хотя бы стул, но шли минуты, а глаза ничего не могли выделить из могильной, вязкой мглы. Толстые стены и тяжелая, глухая дверь почти не пропускали шумов, но все же, если прижаться ухом к двери, можно было различить голоса и даже отдельные обрывки фраз, которые произносились вполголоса:

«…попал в больницу»…, «…усиленная охрана…», «тридцатого — пришло подтверждение…», «… вертолетного полка…»

Моцарт подслушивал с единственной целью — сложить из этих обрывков прогноз в отношении себя, остальное его не интересовало.

«…важный свидетель, — особенно выделялся бас, показавшийся ему знакомым, — … позволит нам… объект…»

«Сдать ему пятнадцать фунтов ради шестидесяти…» — вторил ему не то раненый, не то кто-то другой.

Догадка, что он спас от смерти вовсе не заложника, а бандита, утвердилась в голове Моцарта. И по всему бандитом он был не обыкновенным, а не иначе — главным, коль скоро поздние визитеры не сочли возможным обойтись без него.

«…после фазы обратного развития… — неожиданно выделился из общей тональности чей-то баритон, — … от двух до пяти недель, включая… палату интенсивной терапии… участие в операции… анаболической фазы…»

«Ах, вот оно в чем дело! — понял Моцарт. — Привезли-таки своего консультанта. Ну и хорошо, и слава Богу. Забирайте этого бандита в палату интенсивной терапии, нам обоим от этого будет только лучше…»

Он провел рукой по двери, нащупал головку накладного замка — никакой щели, даже внизу: кожаная обшивка и планка, прибитая к полу, устраняли попадание воздуха, света, звука, словно здесь проявляли сверхчувствительную пленку.

Несмотря на предчувствие скорой развязки, приглашение другого врача задело самолюбие Моцарта. Кто бы ни был неизвестный, даже в полуживом состоянии оставлявший за собой приоритетное право задавать вопросы и запирать своего спасителя в темный чулан, он был его пациентом. Это он, Моцарт, вытащил его с того света, претерпев за двое суток столько унижений, сколько не выпало на его долю за