еще жив, – своими бордовыми, одноглазыми, страшными лицами.

Дима Астахов идет за рожками к столу, где все еще кричит Амалиев. Подойдя, Дима бьет Амалиева в лицо, очень спокойно и очень сильно, и тот падает, сшибая стул, и рацию, и еще что-то. Взвизгнув, выскочил из-под Амалиева Филя, лежавший, оказывается, где-то возле. Амалиев пытается подняться и даже поднимает вверх автомат, но Астахов, перешагнув через стулья, вырывает у него ствол и наступает ему на лицо. И даже не снимая ноги, которую силится сдвинуть Амалиев, отстегивает рожки от его автомата и вставляет в свой. Тельник Астахова бурый, сохлый, пропитавшийся кровью, текущей из-под кривой повязки на его голове.

Федя Старичков бьет короткой очередью и отбегает в угол. Я уверен, что он ранен, но его рвет.

И еще вижу Столяра, который вызывает по рации Кешу Фистова, отправленного им на чердак.

– Кеша! – кричит Столяр в рацию. – Работай по «хрущевкам»! Там снайпер!

Ритм сердца, ритм восприятия, ритм происходящего схож с ритмом движения ложки или нескольких ложек, положенных в кастрюлю ребенком, бегающим по квартире с этой кастрюлей, желая произвести как можно больше шума. И, наверное, надо просто успокоиться, принять какие-то решения, но как трудно это сделать, как трудно.

– Ташевский! – кричит Столяр. – Вниз, к Хасану надо сходить! Не отзываются они! Может, чичи в школе! И к Фистову зайди, тоже молчит. Всю школу обойди!

Мы тащим скривившегося от боли Женьку к кроватям, укладываем его.

– Пойдем, Саня! – зову Скворца, пытаясь перекричать грохот. – Магазины полны? Гранаты есть?

– Рация! Рацию проверь! – орет Столяр.

Не слыша его слов, я угадываю по губам и по жестикуляции, о чем он говорит.

«Что там, на улице? – думаю. – Где они?»

Не хочется смотреть в бойницу.

Не хочется бежать вниз, к Хасану.

Ни в чем себе не сознаваясь, бессовестно лукавя, направляюсь сначала на чердак, подальше от ужаса, от огня, как кот на пожаре. Бегу и матерю себя за страх безбожный.

«Все нормально! Сейчас к Кеше забежим – и вниз!» – клянусь себе.

Кажется, что со стороны оврага вообще нет стрельбы. Значит, мы не окружены? Быть может, отряду стоит уйти? А как же пост? Школа, что ли, пост? Да кому она нужна? Что мы вообще тут делали?

– Кеша! – удивляюсь я, забравшись на чердак. – Ты чего?

Кеша сидит у самого выхода, сжимая в руках винтовку.

– Я снаряжал, – отвечает Кеша. Возле ног его рассыпаны патроны.

– Чего ты «снаряжал»? Ты почему не на позиции? Кеша, сучий сын, быстро, блядь, на место!

Крича, я возбуждаю себя и сам забываю, как только что трусил.

Кеша послушно ползет к одному из мелких окошек, обложенному мешками с песком. Мешки сверху придавлены короткой плитой, которую мы в муках притащили сюда, когда только приехали. Я хочу еще что- то прокричать ему в спину, злобное, но не кричу – мне кажется, что сейчас не надо кричать. Хочу сказать ему, что убили Язву и ранили нескольких парней, но боюсь его напугать, боюсь, что едва мы уйдем, он снова забьется куда-нибудь в угол.

– Кеша, я прошу тебя. Поработай, брат.

Кеша, не оборачиваясь на меня, укладывается. Передергивает затвор и сразу стреляет.

Мы поочередно забегаем с Саней в открытые комнаты, где организованы посты.

В соседних с «почивальней» кабинетах нескольких парней зацепило, никто толком не знает, что делать с ранеными, как перевязать, как положить, что вколоть.

Стреляем с Санькой отовсюду.

Из кабинетов, выходящих окнами на овраг, никого не видно – чичи напоролись на растяжки и, видимо, больше не полезли. Кроме того, там грязища непролазная, жуткая. Пацаны все равно стреляют, не жалея патронов. Отдаю себе отчет, что мне не хочется уходить из тех кабинетов, где стрельба ведется для острастки, где пацаны «кусты бреют». И заставляю себя уходить.

В каждой комнате спрашивают, когда помощь. Я не знаю когда.

Перескакивая через несколько ступеней, спускаемся к посту Хасана.

Плохиш сидит на лестнице между первым и вторым этажом и пускает длинную слюну.

– Плохиш, ранен? – я заглядываю ему в лицо, присаживаясь рядом.

Плохиш поднимает коричневую рожицу, смахивающую на тортик, с двумя вензелями белесых бровок.

– Песка обожрался… – говорит он. И снова плюет.

Глаза его чуть дурные, словно он пьян.

– А пацаны? – спрашиваю я и, глядя на Плохиша, понимаю, что он не слышит.

Саня спешит вниз.

– Контузило? – кричу я Плохишу.

Плохиш снова поднимает на меня взгляд и спокойно отвечает:

– Какой, бля, «контузило»… Хасан прямо над ухом саданул из автомата. Не слышу нихера. Придурок чеченский…

Иду вслед за Саней. Отмечаю, что стрельба чуть поутихла. Несколько раз слышу голос Столяра по рации:

– Прекратить огонь! Прекратить огонь! Вести наблюдение!

«Неужели отошли?» – думаю я недоуменно и радостно.

Увидев пацанов, Хасана и Васю, я готов заплясать от счастья, и пыльная рожа моя расплывается в самой нежной улыбке, которую способно выразить мое существо.

– Ну и позиция! – говорит улыбающийся и возбужденный Хасан. – Стреляем только в дверь.

– Егор, ты прав был, – перебивает его Вася, – из «граника» дали по нам.

– Попали?

– Попали – мы бы тут не сидели. От ворот, наверное, стреляли. Под лестницу выстрел пришелся. Нас всех аж подбросило… А потом, как чичи до школы добежали, стали гранаты в коридор кидать. Катятся как… ну как его там, когда шары катают?

– Как в боулинге… – подсказывает Хасан.

Вася смеется, довольный.

– Весь туалет гранатами закидали, ироды… – добавляет Вася.

Стены коридора изуродованы, словно их вывернули наизнанку. Потолок осыпался до деревянных балок.

– Сань, ты сказал… про Гришу? – спрашиваю я.

Саня кивает.

Пацаны молчат. Закуриваем, ну что еще можно сделать?

По школе, кажется, уже не стреляют. Но кто-то в школе не унимается, бьет одиночными.

Столяр, вызвав по рации Кешу, ругается:

– Хорош, друг! Уймись. Мертвые они, мертвые…

Видимо, Кеша стрелял по трупам, валяющимся во дворе.

В коридоре тоже лежит труп – лицом вниз, руки вытянуты, кулаки сжаты. Натекла лужа крови.

– Он… точно убит? – спрашиваю я.

– Ты на голову посмотри ему, слепой, что ли? – говорит Вася Лебедев.

Я смотрю и вижу, что темя лежащего словно изъедено червями. С отвращеньем отворачиваюсь.

Спускается вниз Плохиш. Прикладывает руки к ушам, крутит головой.

– Чабан – он и в Святом Спасе чабан, – говорит Плохиш. – Чего смотришь? – с деланой злобой кричит он на Хасана.

Снова смотрю на мертвого.

– «Хаса-а-ан!» – закричал, когда вбегал, – улыбаясь врет Плохиш, заметив мой взгляд. – «Хасан! Нэ стрэляй! Я же брат твой!» Этот придурок встал ему навстречу: «Узнаю тебя, брат!» – вопит…

Смеемся, даже Хасан скалится.

– Плохиш, а ты знаешь, что Астахов твою кухню расхерачил из «граника»? – спрашиваю.