тарелочки. Даша, напротив, ела аккуратно и медленно, ни секунды мне не казалось, что она растягивает время до того, как принесут следующее блюдо, все получалось у нее предельно естественно: к моменту появления на нашем столе дымящихся тарелок Даша как раз заканчивала с салатом, и ей не приходилось, как мне, двигать тарелочку из-под салата с места на место, потому что ее сразу забирал официант.
Задав необходимое для моего внутреннего успокоения количество вопросов, я на какое-то время отвлекался, ненадолго.
Еще глубокой ночью я почувствовал, что хочу отлить, но поленился вставать. К утру желание стало нестерпимым.
Я открываю глаза и вижу пальцы своих ног, они немного ссохшиеся, словно виноград, полежавший на солнце.
«Пацанов убили», – думаю я и морщусь. – «Господи, как гадко, что их убили!» – хочется мне закричать.
Все спят. Дневальный заснул. Никто не храпит.
– Никто не храпит, – говорю я вслух, пытаясь незначащими словами отогнать жуткую, повисшую летучей мышью в горле тоску. – Никто не храпит, – повторяю я. – Быть может, мы ангелы?
Вроде бы с улицы доносится чей-то крик, гортанный. Показалось, наверное. Но я все же возвращаюсь к кровати, попрыгивая на ходу от желания помочиться, хватаю автомат и бегу вниз. В коридоре вижу пацанов с поста на крыше – спят, черти. Дождь согнал их сюда.
Спеша вниз, я пинаю кого-то из лежащих, ругаюсь матом, говорю, чтоб немедленно отправлялись на пост. Тот, кого я пнул, отвечает мне что-то борзым полупьяным голосом.
Расстегивая ширинку и притоптывая на ходу, я выворачиваю с площадки между вторым и первым этажами и вижу бородатых людей, волокущих из туалета полуголого мужика. Как ошпаренный дергаюсь назад и понимаю, что полуголый человек – это дядя Юра. Сквозь сон я слышал, как он вставал, тоже, наверное, в туалет пошел.
Снимаю автомат с предохранителя, передергиваю затвор.
Я выглядываю еще раз и даю очередь поверху, чтобы не попасть в дядю Юру. Два чечена тащат его под руки, у него спущены штаны. Мне кажется, что чечены даже не дернулись, когда я выстрелил.
Увидев меня, чечен, стоящий у туалета, широко улыбаясь, дает длинную очередь от живота. Известка летит на меня, присевшего и, кажется, накрывшего голову рукой.
– Пацаны! Пацаны, мать вашу! – каким-то не своим, дурашливым криком блажу я. – Тревога!
Дожидаюсь, когда стрельба прекратится, и, поднявшись, едва выглянув, снова бью из автомата поверху.
– Ну-ка, оставьте его, суки! – кричу я, но в коридоре уже никого нет. Кто-то мелькает, исчезая, в дверях школы.
– Пацаны! Мужики! – воплю.
Кто-то едва не сшибает меня, сбегая по лестнице.
– Чего? Чего?
– Тихо, там чечены! Там дядя Юра! Они его утащили!
Мы все орем, словно глухие.
– Сколько их?
– Хер его знает! Я троих видел…
– Что с дядей Юрой?
Я не отвечаю.
– Двоим стоять здесь – держать вход, – приказываю.
Бегу в «почивальню». Слышу за спиной выстрелы. Стреляют с улицы. И наши отвечают.
Громыхает взрыв, тут же еще один, непонятно где.
– Язва! Хасан! – ору. – Столяр!
Костя выскакивает навстречу в расхлябанных берцах.
– Чего? – спрашивает меня Столяр.
– Чечены дядю Юру утащили. Из туалета.
– Какие чечены? Откуда?
– Хер их знает откуда. Вооруженные…
– Ты стрелял?
– Я стрелял. Поверху, чтоб дядю Юру не убить. Надо на крышу идти!
– А где пост? – округляет глаза Столяр. – Где наряд?! – орет он. – Где дневальный?
Я накидываю разгрузку. Руки трясутся, будто у меня припадок.
– Чего, чего? – спрашивают все.
Подбегаем к окну, смотрим в бойницы.
С улицы бьют по бойницам. Все присаживаются, кроме Андрюхи Коня. Он, невзирая на пальбу, ставит пулемет на мешки и начинает стрелять по улице.
Пацаны кидают гранаты, одну за другой. Кажется, за минуту мы их перекидали больше полусотни.
Астахов бьет из «граника» по двору.
Начинают работать, жестоко громыхая, автоматы.
– Вон побежали! – выкрикивает кто-то.
– Кто побежал?
Ничего никому не понятно.
– Амалиев! Связаться со штабом! – орет Столяр. – Язва, брат! Давай на крышу, возьми своих! Рации все берите. Есть там кто у входа? – спрашивает у меня.
– Есть. Плохиш, еще кто-то.
Столяр посылает Хасана ко входу.
Все сразу и с удовольствием слушаются Столяра.
Я бегу на крышу, мне хочется что-то делать. В рации – шум, мат, треск. Стоит беспрестанная пальба.
Вылезаю наверх.
Шевеля всеми конечностями, ползу к краю, к бойницам. За мной еще кто-то. Оборачиваюсь, хочу сказать, чтобы к другой стороне крыши, где овраг, тоже кто-нибудь полз, но Язва уже приказал кому-то сделать это.
Высовываю голову и сразу вижу на школьном дворе, у самых ворот, дядю Юру.
– Мать моя… – говорит кто-то рядом.
Словно увидев нас, дядя Юра, бесштанный, голый, шевелит, машет обрубленными по локоть руками, и грязь, красная и густая, свалявшаяся в жирные комки, перекатывается под его культями. Дядя Юра похож на пингвина, которого уронили наземь.
«Руки измажет!» – несуразно и, чувствуя то ли головокружение, то ли тошноту, то ли накатившее безумие, подумал я.
Вдруг понимаю, что никто уже несколько мгновений не стреляет. Наверное, пацаны в «почивальне» тоже увидели дядю Юру.
«Когда ж они успели…» – думаю, глядя на дока.
– Аллах акбар! – выкрикивает кто-то, не видимый нам, за воротами. Крик раздается так, словно черная птица вылетела из-под ног неожиданно, вызвав гадливый и пугливый озноб. В проеме раскрытых ворот появляется чеченец и дает несколько одиночных выстрелов в пухлую спину дяди Юры.
Кто-то из лежащих на крыше стреляет в чеченца, но он, невредимый, делает шаг вбок, за ворота, и исчезает. Мне даже кажется, что он хохочет там, за забором.
Дядя Юра еще раз шевельнул обрубками, как плавнями, катнул грязную бордовую волну и затих, с дырявой спиной.
Язва заряжает подствольник гранатой и, прицелясь, стреляет.
– Недолет, – зло констатирует он, когда граната падает метрах в десяти от забора – во двор. Комья грязи падают на спину дяди Юры.
– Растяжки! – рычит Язва. – Они за ночь все растяжки сняли у забора! Мы все проспали!
Несколько чеченцев, не дожидаясь, когда граната упадет им на голову, отбегают к постройкам. В них
