Спрыгиваю с кровати, накидываю тапки, беру мыльно-рыльные принадлежности, помещающиеся в волглом полиэтиленовом пакете, и бреду к умывальникам неспешным шагом спокойного, даже вроде напевающего что-то молодого человека.

Возле умывальника извлекаю из пакета зубную щетку, она сырая, в мыле, держать в руках ее неприятно. Рефлекторно провожу языком по зубам, и тут же мое выпестованное сном настроение сходит на нет. Я вижу зубы того парня, одного из убитых, виденных мной возле аэропорта – оскаленные, мертвые, белые зубы, частоколом торчащие из разодранной пасти. Сжимаю свою щетку, глядя на себя в зеркало. Я даже боюсь открыть рот, ощерить зубы, потому что на лице моем, кажется, сразу проступят костяные щеки и околелый подбородок того парня.

Длинно плюю кислой ночной слюной в рукомойник, и слюна виснет на моих почему-то холодных губах.

Меня оттискивают от умывальника, я, не осознавая, что делаю, выдавливаю из тюбика пасту, но не могу попасть на щетку, и белая субстанция с резким неживым мятным запахом сочно падает на сырой и грязный пол.

Кое-как почистив зубы, тяну себя, хватаясь за железные прутья перил, на второй этаж.

До выхода еще полчаса. Чем заняться-то все это время?

«Может, завещание написать?» – пытаюсь я рассмешить самого себя. Если бы та моя часть, что так шутит, на мгновенье отделилась от меня, я бы в рожу ей плюнул.

Заглядываю в «почивальню» и вижу, как пацаны собираются, суетятся.

«Куда собираемся?» – хочется мне крикнуть. Вместо этого я бочком прохожу к своей кровати, вытаскиваю из рюкзака сигареты и снова спускаюсь вниз, на ходу прикуривая. Дохожу до умывальни, затягиваюсь, глядя на конец сигареты, мягко обвисающий пеплом. «Нет, покурить я еще успею, – думаю я, – покурить время будет».

Бросаю непотушенную сигарету на пол, задумываюсь, куда идти.

Из туалета слышны громкие, желудочного происхождения звуки.

«Жизнь», – думаю я.

Вижу, как Плохиш с Амалиевым несут наверх чан с дымящимся супом. Иду за ними, как собака, привлеченная запахом. С радостью замечаю, что я голоден.

«Вот что надо сделать, – думаю, – надо супчику покушать».

Поедаю суп, не замечая его вкуса, старательно жую большими ломтями откусываемый хлеб – мне кажется, что двигая скулами я не думаю, не думаю, ни о чем не думаю.

Доев суп, я понимаю, что абсолютно не голоден, вообще не хотел есть, не знаю, зачем ел. Присаживаюсь на кровать Сани Скворца, скидываю тапки, вытаскиваю из-под кровати свои берцы, надеваю, старательно и крепко зашнуровывая. С самого начала командировки я сплю в одежде, поэтому надевать мне больше нечего, кроме разгрузки, но ее пока рано.

Покачиваюсь на кровати Саньки, смотрю на затылки парней, приступивших к поеданию макарон.

«Нет, макарон не хочу. Тушенки не хочу. Хочу чая. Чая нет. Хочу компота».

Иду с кружкой к Плохишу, он наливает мне компот. С бульканием падает в стакан какой-то склизкий фрукт, похожий на выдавленный глаз. Молча выливаю содержимое стакана обратно в чан.

– Чего, стаканчик всполоснул? – совершенно спокойно спрашивает Плохиш. – Ниче-ниче, можешь еще ручки там помыть.

– Мне без фруктов, – говорю я.

Залпом выпиваю компот, снова иду курить.

Привалившись спиной к мешкам с песком, наваленным у окон, курю в туалете. Все уже опорожнились, туалет пуст.

– Ташевский! – кричит Шея. – Построение! Отделение будешь свое собирать?

«Бля, у меня еще и отделение. На хер бы оно мне нужно, это отделение», – думаю я, не двигаясь с места и пытаясь увидеть кончик уже докуриваемой сигареты.

Держа сигарету в зубах, я щелкаю по ней указательным пальцем, привычным движением, именуемым в народе «щелобан»: когда согнутый указательный палец мгновенье придерживается большим и затем с разгоном выскальзывает из-под него. Сигарета, к моему удивлению, не взлетает, сделав под потолком нужника красивый круг, а аккуратно бьет мне в глаз еще дымящимся концом.

Господи, как больно! Мамочки, я выжег себе глаз! Какой стыд! Что я скажу Семенычу?

Натыкаясь на стены, я бегу к умывальнику, глаз щиплет, будто его посыпали перцем или солью и все это залили водкой.

Врубаю воду, набираю в горсть и начинаю омывать свой сощуренный от боли и ужаса зрак.

– Ташевский! – орет Шея.

После шестой горсти воды, прижатой к лицу и растекшейся по рукам, за рукав и дальше к локтям, глаз начинает разлепляться.

«Видит!» – радуюсь я.

Ресницы будто вымазаны клеем.

«Я успел его закрыть, мой глазик, – понимаю я. – Как же я успел его закрыть? А? Сигарета летела сотую долю секунды, а он успел закрыться! Что было бы, если бы она впилась мне прямо в глаз горящим кончиком? Ослеп бы?»

Еще немного умываюсь, пальцами раздираю ресницы и спешу на второй этаж.

Радость, что я не ослеп, настолько сильна, что я бодро пихаю в бока идущих мне навстречу товарищей. Накидываю разгрузку, надеваю на бритый череп вязаную шапочку, цепляю на плечо автомат, с радостью чувствую его славную привычную тяжесть. Несколько раз подпрыгиваю на месте: все ли нормально лежит в разгрузке, не вываливаются ли гранаты из кармашков.

Пацаны почти все уже вышли, только Монах копошится в рюкзаке.

– Давай, Монах, не тяни, – говорю я грубовато.

Он не реагирует.

Толкаясь, строимся на улице.

Смотрю на свое отделение: все на месте, стоят в два рядка, ломцы хмурые. Встаю в строй – мне оставили место.

Выходит Семеныч. Недовольно провожает взглядом неспешно выбредающего из школы Монаха, взгляд профессионального военного автоматически оценивает начищенность его ботинок, недовольство в глазах Семеныча сменяет брезгливость, но и она тут же исчезает – не до этого…

Смотрю на Семеныча с надеждой. Мне кажется, что все так смотрят на командира. Семеныч, отец родной…

– Я не знаю, что там будет, что нас ждет, – говорит он. – Надеюсь, нам дадут время, чтобы мы определились, как будем работать.

Мне очень нравится это слово – «работать». Хорошо, что он так говорит.

– Первый зарок: поддерживать связь. Рации у всех заряжены? Не будет связи – все. Слушайте рацию! Второй зарок: бойцы смотрят на командиров, командиры делают то, что говорю я. Никакого геройства, никаких «За мной, в атаку!» Третий зарок: не кучковаться. Толпой не так страшно, но стреляют всегда по толпе.

От слова «стреляют» по строю пробегает легкий озноб. Так все-таки мы будем «работать», а по нам будут стрелять.

– Кто первый обнаруживает огневые точки противника – немедленно связывайтесь со мной. Командиры взводов всегда должны знать, где у них гранатометчики и пулеметчики, чтобы координировать огонь.

Рядом с Семенычем стоит начштаба, но он не пойдет с нами. «И хорошо, что не пойдет», – думаю я. У капитана Кашкина вид виноватый. Чуть поодаль стоит дядя Юра, взгляд его задумчив и бестолков одновременно, как у пингвина.

«Дядя Юра, – думаю с нежностью, – может быть, будешь меня вытаскивать с поля боя… Легкораненого. В мякоть ноги… „Кость не задета“… И – домой».

– Лопатки все взяли?.. Через пятнадцать минут по трассе пойдет колонна, мы загружаемся в грузовики, – заканчивает Семеныч.

Выходим за ворота. Оглядываюсь на школу. Из кухоньки выглядывает Амалиев, но тут же прячется.