встаю на колено, направляю ствол между прутьев поручня. Появляется мужская голова, спина, зад.

– Аслан Рамзаев? – спрашивает Шея, шагнув навстречу поднимающемуся мужчине.

Мужчина делает еще один, последний шаг и встает на площадке напротив Шеи. Автомат Шеи висит сбоку, дулом вниз, отмечаю я. Шея стоит вполоборота к подошедшему, расслабленно опустив руки.

– Да, – слышу я ответ чечена, чувствуя мякотью согнутого пальца холод спускового крючка.

Шея очень легким, почти не зафиксированным моим глазом движением бьет чечена боковым ударом в висок. В падении чечен ударяется головой о каменный выступ возле двери собственной квартиры. Я смотрю на его тело. Тело недвижимо. Шея хлопает чечена по карманам. Подбегает Хасан, помогает Шее…

Я расслабляю палец, тупо зависший над спусковым крючком. Кошусь на Кизякова, тот смотрит на двери третьего этажа, держа ствол наперевес. Астахова не вижу, он у меня за спиной.

– Как там на улице? – спрашивает Шея тихо, глядя поверх меня. Какой у него голос спокойный, а!

– Пусто, – отвечает Астахов.

Шея рывком переворачивает чечена, ловко связывает припасенной веревкой руки. Извлекает из разгрузки пластырь и нож. Отрезав сантиметров двадцать ленты, залепляет чеченцу рот. Перевешивает автомат на левое плечо. Взяв чечена за брюки и за шиворот, вскидывает на правое плечо, головой назад.

– Хасан, Егор, посмотрите… – просит Шея на первом этаже.

Выходим, обойдя взводного с его поклажей, на улицу. Вглядываемся в темноту детской площадки. Расходимся в разные стороны. Я добегаю до конца дома, заглядываю за угол. Сдерживаю дыхание, прислушиваюсь. Луна необыкновенно ясная стоит над городом Грозным. Помойка, расположившаяся за домом, источает слабые запахи тлена. Возвращаюсь, нагоняю уже вышедших из подъезда своих. Хасан чуть торопится. Постоянно уходит вперед, потом, присев и оглядываясь на нас, поджидает.

«До-мой, до-мой, до-мой…» – повторяю я ритмично и лихорадочно.

– Гэй! – кричит кто-то рядом.

Останавливаемся.

«Сейчас начнется!» – понимаю я.

– Гэй-гэй-гэй! – повторяют явно нам – то ли с крыши, то ли из одного из окон, неясно…

Все присаживаются. Шея сбрасывает чечена с плеча, тот внезапно вскакивает, Шея хватает его за горло, валит на землю, прижимает головой к земле.

Несколько мгновений мы всматриваемся в темноту, ища источник крика.

– Я тебе, сука, голову отрежу, – говорит Шея внятным шепотом своей оклемавшейся ноше. – Понял?

Я не вижу, отвечает ли чечен.

– Пошли! Бегом! – командует Шея.

Вскакиваем, я сразу догоняю Шею, потому что чеченец впереди него бежит не очень быстро. Шея хватает его за шиворот, дергает так, что трещит и рвется куртка. Подбегаем к дому, жмемся к стенам, сворачиваем за угол.

– Еще бросок!

Добегаем до следующего дома. Чеченец крутит головой, таращит глаза, смотрит назад.

– Давай, порезвей работай клешнями… – говорит Шея чечену, пропуская его вперед.

– Егор, веди его, – приказывает мне взводный; отходит назад к углу дома и вместе с Астаховым начинает вглядываться и вслушиваться в темноту, которую мы миновали.

Я толкаю чечена, он делает несколько шагов, споткнувшись, падает, я подцепляю его за ремень, он смешно встает на четыре конечности и от того, что я все еще судорожно тяну его за ремень вверх, не может никак подняться. Нас догоняет Шея, хватает чечена за волосы, дергает его, наш пленник делает длинный прыжок вперед и набирает скорость.

«Почему никак не стреляют?» – думаю я.

Пробегаем еще квартал. Садимся с Астаховым к стене, пускаем длинную, тягучую слюну. Чеченец быстро дышит носом. Он морщит скулы и мышцы лица, я понимаю, что ему хочется отлепить пластырь. Я мягко бью ему пальцами левой руки по лбу, чтоб перестал. Шея стоит на углу дома.

– Тихо… – говорит он, подойдя к нам. – Вроде тихо.

Мы бежим дальше, чеченец часто спотыкается.

Шея связывается с базой, предупреждает, что мы близко.

Метров за пятьдесят до базы становится легко. Уже дома. Почти уже дома. Совсем уже дома.

Мы входим во двор и начинаем смеяться.

– «Гэй-гэй-гэй!» – пародирует неизвестного, окликавшего нас, Астахов, заливаясь. Я тоже хохочу.

– «Гэй!» – повторяю я. – «Гэй-гэй-гэй!»

В ночном Грозном раздается наш смех.

– Кизя, мы не скажем парням, что ты боты обгадил от страха! – смеется Астахов, и Кизя тоже смеется.

– Ну что, аксакал, поскакали дальше? – спрашивает гыгыкающий Шея у чеченца, хмуро смотрящего куда-то вбок. И мы снова хохочем.

Нас встречают улыбающийся Семеныч и начштаба. Семеныч кажется родным, хочется броситься ему на шею.

«И начштаба – отличный мужик!» – думаю я.

Чеченца сразу уводят в кабинет Черной Метки.

Мы входим в «почивальню» посмеиваясь. Пацаны дрыхнут.

«Гэй-гэй-гэй!» – повторяем мы, улыбаясь, уже на исходе здорового мужского хохота.

Скворец поднимает заспанную голову, улыбается нежно, щурит глаза.

«Гэй-гэй-гэй…» Что может быть забавнее.

Потихоньку излечившись от расстройства желудков, пацаны начали разъедаться. После завтрака, сопровождаемого добродушными напутствиями от Плохиша, уже в полдень мы собираемся душевной компашкой: Хасан, Скворец, Димка Астахов, Андрюха Конь, Кизя. Порой, конечно, кто-то из нас дежурит на крыше или на воротах. Ну вот, в этом или в усеченном составе собираемся, открываем каждый по банке кильки в томатном соусе, каждый режет себе по луковичке и за милую душу все это уминаем.

Спустя пару часов подходит время обеда, все с отличным аппетитом отведывают супчику, порой опять рыбного, из кильки (ничего страшного, рыба – штука полезная), иногда щей, иногда горохового.

Однажды Костя Столяр, все время поругивающий Плохиша за разгильдяйское отношение к поварским обязанностям, самолично изготовил украинский борщ, выгнав поваренка из его кухоньки, чтоб не мешал. Борщ получился бесподобный, Вася Лебедев не постеснялся хлебушком протереть чан, что послужило побуждением Плохишу предложить Васе отведать из ведра для отходов на кухоньке: «Там такие славные очистки и хлебушек размякший», – посулил Плохиш.

Ближе к ужину мы встречаемся за столом еще разок, на этот раз почаевничать. Все скромно, разве что между делом банку тушенки съедим. Пацаны, конечно же, были бы не прочь выпить пива, но Семеныч запретил пить пиво до 21.00. Причем после наступления заветного срока могут выпить только те, кто не заступает на посты.

Ну, естественно, чаем сыт не будешь, так что к ужину опять все голодные. В полвосьмого Плохиша, привычно дремлющего на койке, на втором ярусе, все уже гонят из «почивальни» – иди, поваренок, обед грей.

– Холодное пожрете, скоты ненасытные, – отругивается Плохиш и накрывается одеялом с головой.

– Ударь его копытом, – просит Язва нашего Коня: у Андрюхи Суханова койка расположена ярусом ниже лежанки Плохиша. Андрюха Конь послушно бьет ногой в то место, где сетка кровати особенно провисает под телом Плохиша – предположительно по заду поваренка.

– А-а, по почкам! – блажит Плохиш.

Андрюха бьет еще раз.

– А-а, по придаткам! – еще громче завывает поваренок и слезает-таки вниз, попутно желая Андрюхе всяческих благ: сена на завтрак, золотых подков и бантика на хвост.

«Как я их люблю всех… – думаю я. – И ведь не скажешь этим уродам ничего… Как я боюсь за них. За