оставил на всю жизнь, вот здесь на боку, маленько левее сердца.

Но сейчас я вам расскажу не о том случае. В жизни, уверяю вас, встречаются положения много хуже тех, когда в тебя стреляют. Дело произошло в самом начале Отечественной войны. С первого же часа подхватила меня война и, как сухой лист, закружила. Едва я услышал по радио о бомбежке наших городов, как бросился в военкомат. Там меня тотчас же направили по моей военной специальности в танковую часть. На третий день мне удалось ее разыскать, а наутро мы уже вступили в бой.

Из боя я вышел цел и невредим, а как только явился на заправку и вылез из своей коробки, тут меня и зацепило осколком. Видите шрам над ухом?

Не помню, как меня отвезли в медсанбат, как отправили сперва в один, потом в другой госпиталь, как разбомбили в пути наш санитарный поезд. Обо всем этом мне потом ребята рассказывали, с которыми я лежал уже в третьем госпитале. Парни это были молодые, на жизнь смотрели легко. Анекдоты рассказывали, хохотали по всякому пустяку, а мне было не до смеха. Пока я по госпиталям без сознания валялся, фрицы уже перли прямо на Москву.

Никак у меня в голове не укладывалось, что немцы почти около моей родной Рудицы, где осталась моя семья: жена да трехлетняя дочурка — самые дорогие для меня люди на свете.

Письмо и аттестат на получение зарплаты я им послал в первые же дни, а потом не раз писал, но ответа все не приходило. Естественно, что это еще больше расстраивало меня, особенно с тех пор, как узнал, что Рудицу уже не раз бомбили. Я бы, кажется, все отдал и полжизни в придачу, только бы знать, что жена с дочкой благополучно уехала к своим родным в Свердловск.

Всем нам не забыть тех черных дней, тех рвущих душу сводок Информбюро... А ночные бомбежки все учащались. Вскоре пришел приказ о переводе нашего госпиталя в глубокий тыл, но выполнить его оказалось не так просто. Эвакуация города уже заканчивалась, когда подали наконец санитарный состав и для нас. Лежачих подвозили к нему на машинах, наспех укрыв их чем попало, вплоть до ковров и портьер. Нам, ходячим, живо выдали обмундирование и велели поскорей добираться до вокзала своим ходом.

Город поразил меня своим страшным мертвым видом. На улицах валялся всякий домашний скарб, пожаров никто не тушил.

На станции я разыскал знакомого железнодорожника и выпытал у него, по какому направлению нас повезут. Когда узнал, что по северному, то едва устоял, так у меня вдруг ослабли от волнения ноги. Ведь это означало, что мы проедем мимо станции Дроновка, от которой до нашей Рудицы всего-навсего каких-нибудь сорок километров по шоссе.

— Только как вы еще проскочите, — с сомнением покачал головой мой знакомый. — Говорят, на том направлении «он» особенно люто прет.

Но меня как-то мало тронули эти его опасения, я думал только об одном — как бы сойти в Дроновке и во что бы то ни стало добраться до Рудицы, чтобы узнать, успели ли мои милые уехать.

Никому я не сказал об этих своих намерениях, знал, что никто меня не поддержит. В моей больной голове стоял мучительный гул, и, словно споря с кем-то, я бормотал:

— В чем тут преступление, если я сойду в Дроновке? Ведь все равно от меня сейчас никакой пользы. А быть может, я успею спасти своих. Помочь им!

Эти мысли так поглощали меня, что я даже не прикоснулся к котелку с кашей, только хлеб на всякий случай сунул за пазуху.

Не знаю, сколько времени я просидел в таком полузабытьи, настораживаясь только тогда, когда поезд останавливался на станциях.

— В Дроновке едва ли остановимся, — донеслись вдруг до меня чьи-то громко сказанные слова. — Разве только раненых подвезут.

«Остановятся или нет, все равно соскочу», — подумал я и стал пробираться к выходу.

На мое счастье, поезд остановился. Не слушая, что кричала мне вслед сестра, я вышел сразу за проводником и, насколько позволяла слабость, трусцой побежал к погруженному в темноту вокзалу. Но это был уже не вокзал, а мертвый скелет его — обожженные стены с провалом вместо двери, с дырами вместо окон. Спотыкаясь, прошел я сквозь него по грудам кирпича и оказался на бывшей привокзальной площади, теперь — пустыре, окруженном обгорелыми трубами печей.

Низкое красновато-черное воспаленное небо слегка побледнело на востоке. Серый зимний рассвет нехотя, словно понимая, что никто ему не рад, занимался над сгоревшим поселком. Вдали как будто дышало широкое зарево, то разгораясь, то ослабевая. Пахло мокрой гарью и несчастьем.

При сложившейся обстановке я не мог рассчитывать на автобус, регулярно ходивший раньше до Рудицы. «Как я доберусь туда?» — лихорадочно билось в мозгу. Невдалеке виднелась небольшая группа военных, суетившихся подле грузовика.

Я подошел к ним поближе. Картина оказалась обычная — привезли раненых и теперь переносили их в наш санитарный поезд.

— Давай живей шевелитесь, ребятки! — поторапливал санитаров пожилой военврач. — Того и гляди налетит.

— А как же с остальными? — послышался взволнованный девичий голос. — Ведь там еще пятеро осталось. Один очень тяжелый — сквозное ранение в правом подреберье. Другие тоже все лежачие. Их под самый конец принесли. Я всех перевязала, но взять не могла — некуда уже было.

— Послать бы за ними машину, — умоляюще проговорил солдат с толстой, большой, похожей на спеленатого ребенка повязкой на правой руке, которую он бережно придерживал у груди. — Это из нашей роты ребята.

— Давайте, товарищи, давайте, идите по вагонам! И без вас как-нибудь разберемся, — рассердился врач, видимо еще не совсем привыкший к своей новой роли. Проводив взглядом последние носилки, он подошел к опустевшей машине и заглянул в разбитое окно кабины.

— Там, Василий Петрович, оказывается, люди остались, пятеро, — виноватым тоном проговорил он.

Шофер молчал, точно не слыша, хотя мне было ясно, что он не спит.

— Еще бы разок съездить нужно, Василий Петрович, — сказал врач и торопливо, как бы стараясь предупредить возражение, зачастил: — Я, конечно, понимаю, вы человек гражданский, не военный. Приказывать вам я не могу, тем более что вы сами ранены, однако обстоятельства таковы, что мы все должны...

— Должны, должны! — в сердцах воскликнул шофер, высовываясь из кабины. — Все мы должны, однако, кто мог, все уж поуехали. Под вас тоже вот состав подали. Один я как проклятый должен мотаться по дорогам туда, сюда. Вы думаете, мне очень приятно будет попасть к немцам? Начальник, уезжая, велел один рейс для вас сделать, а потом гнать машину что есть духу... У меня и в путевом листе так записано...

— При чем тут путевой лист? — устало проговорил доктор. — Подумайте, ведь там же, в Рудице, раненые ждут, надеются...

— В Рудице? — воскликнул я непроизвольно. — Позвольте, товарищ военврач, обратиться. Разрешите мне ехать. Я могу вести машину. Съезжу, привезу раненых куда прикажете, только разрешите! Мне крайне нужно хоть на полчаса побывать в Рудице... Только узнать... а потом я обратно, сюда же...

— А кто вы такой? — спросил нетерпеливо врач, которого уже торопил старшина, прибежавший сказать, что поезд отправляется. — Вы же сами ранены, как я вижу.

— Я танкист... лейтенант. Был ранен, но с машиной справлюсь, — захлебываясь, выпалил я и, уже шагая вслед за торопившимся к поезду доктором, продолжал его умолять: — Прикажите шоферу сдать мне машину, и пусть он с вами едет, если ранен.

— Сам ты поезжай ко всем чертям! — кричал мне вслед шофер. — Ловкий выискался — машину ему сдай!

— Видите, какое положение, — говорил тем временем расстроенный доктор. — По-настоящему я обязан забрать вас с собою, но не тащить же мне вас силой. Договаривайтесь с шофером и поезжайте, если вам так уж необходимо в Рудицу. Когда привезете раненых, найдите у начальника станции нашего санинструктора Савушкина, он их устроит в следующий санпоезд, и вы сами с ним извольте выехать отсюда. Понятно?

Последние слова военврач прокричал на бегу, так как поезд уже тронулся.