достаточно, чтобы в мозг поступало сообщение: нормально, нормально, нормально...

Но стоит отклониться одной-единственной стрелке, потухнуть лампочке, и привычная картина нарушается, в мозг поступает тревожный сигнал: «Опасность!» Пилот еще не успевает осознать, в чем она заключается, но уже начинает действовать, только задним числом понимая, что на это сообщение машины он и в самом деле должен был убрать газ, переключить тумблер или взять штурвал на себя...

— Режим, командир!..

С ним хороший штурман. Он знает свое дело. Хороший штурман, еще не оторвавшись от земли, думает о ветре. Он всегда с недоверием относится к груде метеосводок, которыми его снабжают перед полетом. Едва поднявшись в воздух, он хочет сам узнать скорость ветра, направление, снос машины. И, как правило, его данные отличаются от тех, которые он получил на земле. Земля всегда отстает от событий, происходящих в воздухе.

А сейчас, перед бомбометанием, ветер штурману особенно нужен...

Две минуты, пока штурман, припав к окуляру визира, ловит одному ему видимые ориентиры, кажется, что машина замерла в воздухе. Ни одна стрелка не сдвигается даже на десятую долю миллиметра.

— Промер окончен. Отличный ветерок получился, командир! Повторять не надо.

Приятно дать штурману хороший ветер. Штурманы редко бывают довольны ветром. Иногда приходится повторять режим по три, четыре, пять раз, и тогда работа летит к чертям. Тогда каждый думает о том, чтобы хоть как-то разделаться с этим проклятым полетом, от которого добра ждать не приходится.

Они хорошо работают. Они хороший экипаж.

— Командир, осталось семнадцать минут.

— Понял. Стрелок, вы слышали? До Кенигсберга — семнадцать минут.

— Слышу. Семнадцать.

— Как кислород?

— В порядке, командир. Идет.

— Штурман, у вас как с кислородом?

— Все хорошо. Спасибо. Командир, начинайте набор. Держите шесть метров в секунду.

— Понял. Шесть.

Нос самолета чуть приподнимается. Они уходят от земли все выше. От враждебной земли, на которой рассыпано довольно много огней. Но эти огни капитана не радуют. Они вызывают в нем раздражение и глухую злобу.

..Когда Царев ушел, капитан поднялся и развел в печурке огонь. Подбросив дров, он посидел, задумчиво глядя на пляшущие язычки пламени.

Майор Козлов и старший лейтенант Царев... Один терпеть не может его, капитана Добруша, и старается доставить неприятности. Второй расположен настолько дружески, что готов на самопожертвование. А в итоге горечь от встречи и с тем и с другим. Ну что стоило Цареву сказать, что машина у него, Добруша, не так уж и плоха, а полет на Кенигсберг — это задание, с которым он справится шутя.

Капитан вздохнул. Им овладела странная апатия, в мозгу проносились обрывки картин, никак не связанных с предстоящим полетом: лицо погибшего стрелка, истребитель «Лагг-3», на котором он летал в начале войны, Анна, трубка «Дарю сердечно...»

До вылета оставалось тридцать часов.

«Ладно, — подумал он. — Я должен бомбардировать Кенигсберг, и покончим с этим».

Штурман Назаров. Вот кто ему нужен. Назаров — хороший штурман. Правда, он из экипажа Козлова, и это даст майору лишний повод для различных домыслов. К сожалению, с этим считаться не приходится.

Капитан поднялся и снял с гвоздя куртку. Но в этот день все складывалось неудачно. Снаружи послышался шум шагов, и в землянку спустился старшина Рогожин.

— Можно, Василь Николаич?

— Входите, — буркнул Добруш, окидывая взглядом землянку в поисках фуражки.

Старшина остановился у порога и переступил с ноги на ногу. Он был слишком толст, форма сидела на нем как на куле.

— Василь Николаич... — прошепелявил старшина, прижимая руку к левой щеке.

— Что с вами? — спросил капитан. — Простыли?

Рогожин помотал головой.

— Зуб проклятый... хоть матом кричи.

— Коренник?

— Коренник, Василь Николаич.

— Плохо дело. Лечить надо.

Добруш похлопал по одеялу, на нарах приподнял подушку. Фуражки нигде не было.

— Вылечишь зверюгу... как же. Доктора три раза драли.

— Не помогло?

— Укоренился.

— Плохо дело, — повторил капитан.

Рогожин тяжело вздохнул.

— Василь Николаич, а Василь Николаич... — сказал он после молчания. — Вам надо поглядеть левый мотор.

— Что там еще? — недовольно спросил Добруш.

— Он сбрасывает обороты.

— Знаю. Я проверял вечером.

— Сейчас он сбрасывает почти сто пятьдесят, — тихо сказал старшина.

Капитан повернулся к Рогожину, вынул изо рта трубку и внимательно поглядел на него. На секунду он задумался.

— Контактную сеть проверили?

— Все проверили, Василь Николаич. Дело не в этом.

— В чем?

— Мотор после второй перечистки.

— Правый тоже после второй перечистки.

Старшина тихонько вздохнул.

— Это правда, Василь Николаич. Только в нем не взрывалось полтонны железа.

— Ну, это преувеличение.

— Не, Василь Николаич, — покачал тот головой. — Не преувеличение. Вы посмотрели бы, какая там была каша после...

— Да, да, — нетерпеливо сказал капитан. — Это большое упущение с моей стороны. Впредь буду внимательнее.

Старшина смутился.

— Простите, Василь Николаич...

— Прощаю, — буркнул тот. — Что вы предлагаете?

Старшина сдвинул стоптанные каблуки, втянул, насколько это было возможно, перевалившийся через ремень живот и приложил руку к пилотке.

— Товарищ командир, предлагаю выбросить мотор в металлолом.

— Так...

Наконец Добруш вспомнил, что оставил фуражку в штабе.

Самолеты стояли на опушке березовой рощицы. Еще несколько дней назад здесь было сорок шесть машин, внушавших уважение своим грозным видом. Сейчас их осталось восемнадцать, усталых птиц с покалеченными крыльями, пробитыми фюзеляжами, обнаженными моторами. И аэродром оказался непомерно велик. Он превратился в огромную пустыню.

Добруш со старшиной прошли по стоянке мимо темных масляных пятен, расплывшихся там, где раньше находились машины, мимо красных противопожарных щитов с ненужными теперь ведрами и лопатами, мимо ящиков с песком, в которых валялись еще не успевшие почернеть окурки. Когда-то все это имело смысл. Но