солдат вскинули винтовки с плоскими штыками, а сам фельдфебель выбрал жертву. Та старуха, что первая ударила Полину, не успев увернуться, упала от тяжелого удара солдатской бутсы. Женщины, как всполохнутые куры, крича, помчались по улицам, солдаты заклацали затворами, весело вопя им что-то вслед. А фельдфебель мерно крушил лежащую перед ним старуху, успевая при этом утешать по-немецки Полину:

— Сейчас мы приведем все в порядок, не волнуйтесь, фрау. Они вам за все заплатят.

Полина в ужасе смотрела, как корчится и бьется под тяжкими бутсами костлявое старушечье тело.

— Бить такую красивую фрау, — бормотал фельдфебель, — такую красивую фрау! Я научу тебя понимать твое место в жизни, русская шваль!

— Не сметь! — крикнула Полина, бросаясь к нему. Стыд, едкий и горячий, сотрясал ее. Разве она звала этих «защитников»! — Отпустите ее! Вы слышите!

Но фельдфебель вошел в раж. Под его бутсами корчилось и билось живое тело, и, бессмысленно поглядывая на Полину маленькими светлыми глазами, он бил и бил уже затихшую старуху, бормоча: «Я научу тебя! Я научу тебя, русская шваль!»

И тут перед осатаневшим фельдфебелем вытянулся неизвестно откуда взявшийся Иоахим.

— Герр фельдфебель! — сказал он со значительностью в голосе. — Немедленно оставьте старуху и убирайтесь отсюда ко всем чертям!

Фельдфебель с поднятой для удара ногой окаменел.

— Что ты сказал, подонок? — Он опустил ногу и уставился на Иоахима. — Ты что себе позволяешь, санитарная вонючка? Как ты смеешь разговаривать в таком тоне со старшим по званию? Да я...

— Господин фельдфебель, — перебил Иоахим, — если вы немедленно отсюда не уберетесь, я ни за что не отвечаю. Эту женщину опекает сам гебитскомиссар.

Фельдфебель вытянулся, униженно-безмолвно прося у Полины участия, козырнул и отошел к солдатам. Полина присела на корточки перед старухой, та была без памяти. Полина попыталась поднять ее голову. Иоахим помог. Одной рукой поддерживая старуху, другой вынул флягу, брызнул в темное лицо водой и, когда веки старухи затрепетали, прижал флягу к ее губам.

— Пейте, пейте, бабушка, — умоляла, поддерживая флягу, Полина. Старуха глотнула, глаза у нее стали осмысленными. Она вздрогнула, узнав Полину, и зажмурилась.

— Вставайте, бабушка. — Полина потянула ее вверх, подсунув руку под мышки. Иоахим и тут помог. Старуха моргала, щурилась на немца, отводила взгляд от Полины.

— Пойдемте к нам, бабушка, — потянула ее Полина, — мы вас перевяжем.

Откуда-то появилась Нюша.

— Пошли, пошли, Васильевна, — сказала она, отстраняя Иоахима, — досталось-таки от злыдня.

Но бабка вывернулась из-под руки Полины и закултыхала по улице, часто и непонятно оглядываясь на них.

— Доумничали! — сказала, вся как-то оседая на ноги, Нюша. — Запишут нас с тобой, Полька, в немецкие овчарки.

Бор глухо гудел вокруг. Рослые мачтовые сосны стояли просторно, отступя друг от друга, и только там, где в их плотную хвою врывались косяки ельника, лес густел, смыкался, становился на пути. Репнев, поддерживая Коппа, осторожно выдирал сапоги из кислой рыжей земли, сплошь усыпанной иглами. Хвойный ковер пружинил, прогибался, истончался под сапогами.

Репнев останавливался, удерживая за шинель готового упасть Коппа, и с трудом переводил дыхание, все глядел на это апрельское многоцветье... Пьяный дух апрельской земли туманил голову.

Вторые сутки они брели, не смыкая глаз. Вчера, расстреляв последние патроны, Редькин приказал оставшимся шестерым пробиваться отдельно к базе. Там, в глухом черном бору, надежно огороженном болотами и гнилым лесом, на базе должны были ждать люди, боезапас и продовольствие.

Егеря шли по пятам, и только после того, как их группа распалась, лай собак и выстрелы позади стихли. Теперь до базы оставались считанные сотни метров. Может быть, они уже вышли прямо к ней. Тут должно быть небольшое болотце со скрытой гатью через него, а потом и она, база. Вопрос в том, правильно ли они определили дорогу, хотя хождению по азимуту Борис был обучен с детства.

И сейчас он стоял, держа Коппа за шинель, под огромной сосной и смотрел на рыжую поляну, открывавшуюся за стволами. Где-то здесь должно было быть болотце. Если они сбились с дороги, опять начнутся скитания. Копп болен, у него сильно задета пулей мышечная ткань. Его надо лечить. Придется искать деревню. Это трудное дело. Даже не сам поиск деревни, а попытка приживления в ней новых людей непроста. Тем более один из них немец. Мужики совсем не разбираются в разнице между немцами и австрийцами. Могут и убить. А то и продадут полиции или фельджандармерии. Деревня в войну хуже болота, никогда не знаешь, где обопрешься, а где провалишься.

Копп забормотал что-то. Начал бредить. Борис, напрягая все силы, усадил его, привалил спиной к стволу. Копп так забородател, что только по багровому лбу можно было заметить жар. Сквозь грязные потеки из-под немецкой пилотки проблеснул пот. Капли, пробивая дорожки в коросте грязи, бесследно гасли в дымчатой волосне лица. Борис подтянул обвисшего австрийца, поплотнее навалил его на ствол и, оставив его одного, двинулся к поляне.

Озираясь, он ступил на поляну, огляделся. Метрах в двухстах впереди снова начинались сосны. Неровный эллипс поляны был весь изжелта-зеленый от юной, еле пробившейся травы, и охряные стволы сосен, толпящихся вокруг, особенно подчеркивали свежесть этой травяной поросли. Всей грудью втянув в себя хмельной и сытный дух поляны, Репнев шагнул и тут же скакнул обратно. Сапог почти на всю высоту голенища увяз. Так вот оно, болотце!

Он распрямился. Ноги у него дрожали. В глазах стоял туман от слез. Выбрались! Он тут же с профессиональной аналитичностью отметил, что нервы совсем расшатались, что он легко выходит из себя, и это тревожный признак. Гать была замаскирована, но на сосне, откуда она начиналась, должна была быть зарубка. Однако и зарубки не понадобилось. Старые жерди лежали совершенно открыто, лишь чуть притопленные в ядовито-зеленом мху.

Он пробрался через кустарник. Еще безлиственный, почкастый орешник стегал по лицу. Так! Вот они, землянки. На крохотной поляне торчали три холмика с трубами. Все точно. Но где часовой? Что они, обалдели тут, в чащобе? Немцы и сюда доберутся в два счета. У них эти шварцвальдские егеря способны на любые хитрости. Он оглянулся. Позади покачивались сосны. Никого. Медленно, стараясь идти как можно увереннее, чтобы сам вид его производил впечатление спокойствия, он зашагал к землянкам. И тут же замер. В траве сверкали гильзы. Он наклонился. Поднял. Гильзы были свежие. Не выветрился даже запах пороха. Он бегом кинулся к землянкам. Скатился вниз по вырытым в земле ступеням, рванул дверь. Внутри у печки валялись поленья и кора. Пусто. Он выскочил из первой и помчался во вторую. Там была такая же нежиль, пустота, валялись на земляном полу гильзы. На нарах одна из жердей была черной от крови.

Теперь, уже медленнее, удерживая шаги, он подошел к третьей, спустился, распахнул дверь и остановился на дороге. На жердях, раскинувшись, желтело обнаженное тело. Он подошел. Это была женщина. Репнев, стиснув зубы, подавив в себе все чувства, наклонился. Лицо ее уже почернело, шея была обмотана черной косой, в которой копошились насекомые. В воздухе землянки сладковато пахло тлением. «Дня три назад», — подумал он, осматривая тело. Ее изнасиловали, зверски оборвав с нее одежду. Лоскутья юбки, клочья гимнастерки — все это валялось вокруг, перемазанное кровью. Ее пытали. Все тело было в синяках и ранах. На животе вырезали звезду. Репнев увидел бумагу и поднял ее.

Он вышел из землянки, вдохнул свежего воздуха, потом побрел за Коппом. Женщину убили три дня назад. Но гильзы были свежие. Значит, скорее всего, Мирошниченко ждал их. Кто его вывел на базу? И может быть, ждали не их? Не все ли равно теперь кого. Он вспомнил искромсанное ножами тело женщины. Редькин что-то говорил о ней? А, да. Что у Репнева будет там помощница — Аня. Тон был какой-то особенный, а Юрка-чубатый подмигнул Борису при этих словах. Может быть, Редькина что-то связывало с этой Аней? Теперь это было в прошлом. Да и неизвестно, доберется ли сюда сам Редькин. Если собаки