— О чем они говорили?

— Анехдоты товстый разказував.

— Не помнишь, о чем?

— Очень мне надо! Я анехдотов не слушаю и сама не рассказываю, — благонравно говорит Кшиська, и у человека в кителе вздрагивают лопатки:

— Ну ладно, ладно, никто тебе эту статью и не паяет.

— А Толику что паяют?

— Шустрая ты, девчинонька, — сказал капитан (я теперь видел его погоны), распрямляясь, — а Толик не говорил тебе, откуда он знал этого пассажира?

Смутное чувство какой-то тревоги охватило меня.

— Один день его и знал, — пробубнил я, приподнимаясь и садясь на стулья, на которых лежал.

— Очнулся! — закричал Кшиськин голос, и тотчас ее прическа с бантом возникла из-за милиционера.

— Ты выйди, Тында, — приказал он и обернулся. — Ожил?

Кшиська, пока шла к двери, успела состроить мне целую гамму гримас — от радости: расширенные глаза и всплеск руками — до презрительной: полуотвернутое лицо и приподнятый в надменном отстранении угол губ, но, когда выходила, опять уже была маленькой высокомерной дамой, знающей, как себя вести в любом обществе.

— Говорить можешь? — спросил меня капитан. У него было усатое, широкое лицо и маленькие глаза, цвет которых нельзя было разглядеть в тени от лампочки.

— Могу, — сказал я.

— Сядь-ка сюда, — махнул он через плечо на Кшиськино место.

Я встал, голова закружилась, но ненадолго. Я переждал, пока предметы установятся на свои места, подошел и сел. Перед капитаном лежали бумаги, под локтем была папка.

— Отец твой знал пассажира? — спросил капитан. — Толстого, что вы подобрали утром?

Я вспомнил широко открытые глаза Тараса Остаповича, его отклоненное назад туловище и странно разведенные руки.

— Его же убили, — сказал я, боясь, что капитан подтвердит, и уже понимая, что прав: конечно, убили. Как же иначе можно стоять с рогатиной, упертой в спину?

— Ты поэтому и упал в обморок? — спросил капитан, прищуренно изучая меня.

Я опять вспомнил, как я кинулся навстречу единственному моему знакомому в этих краях.

— Ты, пионер, Толик? — спросил капитан.

— Конечно, — сказал я, — два года.

— Так расскажи мне все. О том, как вы познакомились с Тарасом Остаповичем. Это очень важно.

— Он же мертвый...

— Он по заслугам мертвый. Он наш враг, очень опасный враг, Толя...

Я еще только задумался: могут ли быть опасными врагами такие веселые и смешные люди, как Тарас Остапович, когда заскрипела дверь, и вошел мой отец. Загорелое лицо его было сумрачно, но глаза при виде меня ободряюще дрогнули и засветились.

— Как он? Здоров? — спросил он капитана, подходя ко мне.

Капитан закачался и заскрипел на стуле.

— Голубовский, я ведь не звал вас.

Холодная ладонь отца стиснула и тут же отпустила мой лоб.

— Это мой сын, — сказал он, поворачиваясь к капитану, — и по вашей милости он сегодня не ел и волновался с самого утра.

— Не по моей милости, а скорее по вашей, Голубовский, — со значением в голосе сказал капитан, и тут же голос его стал отрывист и непререкаем, — сядьте сюда, — он кивнул на стул с другой стороны своего стола, — и не перебивайте.

Отец погладил меня по щеке, перешел за стол с другой стороны и сел. Белая полоса у кромки волос отчетливо выделялась на красном лбу.

— Так как ты познакомился с этим... как его звали? — спросил капитан, не сводя с меня глаз.

Я посмотрел на отца, и капитан посмотрел на отца. Отец ободряюще кивнул мне.

— Я купался, — сказал я, — мы...

— Кто мы? — спросил капитан и насторожил перо над бумагой. Я посмотрел на отца, увидел, как он нахмурился и отвел взгляд. Я вспомнил Ивана и то, как они соревновались, переплывая с толстым белым Тарасом Остаповичем реку, и отчего-то все во мне завибрировало сквозной и непонятной тревогой.

— Мы с Кшиськой поругались... — сказал я, путаясь, но упорно не желая ничего говорить об Иване. — И я пошел на реку без нее. А Тарас Остапович плавал там. Он очень хорошо плавает. Два раза переплывал реку туда и обратно.

Отец вдруг потер лоб, улыбнулся мне и как-то расслабился, и от этого мне тоже стало легче.

— Значит, он тебя так забавлял, — говорил капитан, что-то записывая и отрываясь изредка, чтобы взглянуть на меня, — а ты что?

— Я? Смеялся.

— Откуда он знал, что вы едете в Збараж?

И тогда я вспомнил, как Иван нырял со мной, как я чуть не утонул, и как он спас меня, и как появился Тарас Остапович и вызвал Ивана на соревнование в плавании.

А ведь Ивану я говорил, что мы едем в Збараж. Неужели они знали об этом оба? Если Иван передал все это толстяку, значит на самом деле все было не случайно. Я посмотрел на отца, и следователь посмотрел на отца, но отец, отвернув лицо, безразлично оглядывал комнату, и только по напряжению его позы я понял, что он слушает и ждет, что я отвечу. Я посмотрел на капитана; капитан, упершись кулаками в стол, смотрел на меня, как кошка на мышь.

— Не знаю, откуда он знал, — сказал я, — я и сам не знал.

— Знал он? — спросил следователь отца.

— Кажется, нет, — сказал отец в раздумье, — я сказал ему только вечером, что беру.

— Товарищ Голубовский, — сказал капитан и встал. Тогда и отец медленно поднялся: — Товарищ Голубовский, — сказал следователь, — а откуда же эта... — он кивнул на дверь, — эта Тында знала, что вы скоро едете в Збараж?

И тогда я понял, что отец сейчас в опасности. Я даже не знаю, почему я это понял, по бледности ли его впалой щеки или по прямоте его взгляда, которым он боролся со взглядом следователя, но я понял, что он в опасности, и крикнул:

— Па, ты же забыл, ты нас с Кшиськой встретил в саду, и она еще просилась с нами, когда ты сказал...

— Правильно. И прошу меня извинить, — сказал он садясь, — дети знали. Я забыл.

— Кто еще знал? — спросил следователь, глядя на меня.

— Больше никто, — сказал я и увидел еле заметный кивок отца. Вот в чем дело, понял я; и отец не хочет, чтобы я говорил про Ивана.

— Никто? — спросил следователь, он смотрел на меня требовательно и угрожающе, и я сразу ощетинился весь.

— Раз говорю никто — так никто.

— Ладно, — сказал следователь и стал писать. А я сидел, весь дрожа и стараясь сидеть особенно тихо, чтобы он не заметил этой моей дрожи, потому что я знал, что дальше будет вопрос, с кем я купался, и тогда все погибло. Я скажу об Иване, и отец опять нахмурится, и неизвестно, что тогда будет.

— Ладно, — повторил следователь и прекратил писать. — Товарищ Голубовский, — сказал он, — я вас и вашего сына отпускаю. На партячейке, правда, будет разговор. Но пока могу обвинить вас лишь в отсутствии бдительности, а она нужна, товарищ Голубовский, ох как нужна. Подпишите, — он сунул лист с протоколом отцу, потом мне. Я вслед за отцом поставил внизу под косым почерком капитана свою фамилию, увенчав ее кляксой.

— Можете идти, — сказал капитан, козырнул и тут же снял фуражку. Отец кивнул мне на дверь, потом приостановился.