из того, чем пользуются другие? Революция — это революция! Все для всех. Город полон бездомных и голодных, а пан Стефан будет жить как граф. Не жирно?

— Я его не оправдываю. Просто сказал, что его тоже можно понять, — с боем отступал отец.

— Никогда не пойму, — отрезала мать. — Никогда!

В это время под окном остановилась машина. Я кинулся животом на подоконник и увидел, как с защитного цвета «студебеккера» спрыгивают и рассыпаются по саду автоматчики.

— За мной? — спросил отец. — На работу вызывают?

Я не успел ответить. В дверь постучали, и вошел офицер с белесыми усиками на широком лице, откозырял и приказал:

— Приготовить документы! Проверка, — он уставился в какой-то список.

Отец оглядел его, вынул из кармана удостоверение и подал его лейтенанту.

Тот просмотрел, откозырял, извинился. Мать подставила ему стул, он сел, снял фуражку и пояснил:

— Весь город проверяем. Чепе.

— Что такое? — спросил отец.

Мать налила чаю и пригласила лейтенанта к столу. Тот поблагодарил, взял чашку красной огрубелой рукою и рассказал:

— Бежали трое. Из комендатуры. Все равно найдем. Двух уже взяли в развалинах. Третьего ищем. Важная птица. Куренной атаман. Это я вам, товарищ Голубовский, в доверительном порядке сообщаю, так что...

— Понятно, — сказал отец, — я товарищеское отношение ценю и вообще человек неразговорчивый.

Офицер кивнул и прислушался. По всему дому шел глухой треск.

— Обыск производим. Видели его тут поблизости...— сказал офицер. — У вас соседи не замечены в чем?

— В чем? — спросил отец.

— В настроениях. — Светлоусый опять посмотрел в список. — Тында, к примеру, это кто?

— Бывший хозяин дома.

— Вот видите.

— Что?

— Не наш... А эти? Шерели?

— Старый человек и внучка. Он сидел у немцев в лагере. Каким-то чудом уцелели.

— Надежный. Дальше. Кудлай?

— Иван?

— Иван и Ганна Кудлай. Эти как?

Отец оглянулся на мать. Она смотрела на него со странным значением.

— Нет, — сказал он, — у нас тут все нормальные люди, не исключая хозяев. Ни в чем дурном не замечал никого из них.

— Вы партийный товарищ, — сказал, пряча блокнот, офицер, — я вашему слову обязан верить, так что смотрите. Слово — олово.

Отец нахмурился и кивнул.

Офицер поднялся, козырнул, еще раз поблагодарил за чай и вышел. Мать подошла к отцу.

— Если что случится, тебя первого потянут.

— А что случится? — спросил отец хмуро.

— Ты же знаешь, Стефан, Иван...

— Мало ли кто как настроен, — сказал отец.

Мать, ни слова не говоря, вдруг обняла его. Я выскочил во двор. По саду шныряли фигуры в защитных гимнастерках и синих галифе. Какой-то парень в сбитой набекрень пилотке рвал яблоки. Высунулась из окна Кшиська и погрозила мне кулаком.

— Доведчик! — крикнула она.

Я отвернулся. Откуда мне знать все польские ругательства? У Ивана в комнате тоже гремела передвигаемая мебель.

Я подошел к солдату.

— Не надо рвать яблоки, — сказал я, — а то эти...— кивнул в сторону дома, — сердятся.

— Из-за десятка яблок? Пусть сердятся, — сказал солдат, — а ты что, русский?

— Русский, — сказал я.

— Откуда?

— Из Тулы.

— Ну, — сказал солдат и вытер рукавом безусое лицо, — а я сам с Рязани. Вот теперь в спецчастях служу.

— Вз-во-од! — зазвенел у крыльца сержантский голос.

Через минуту машина укатила. Со всех сторон стали выползать на свет божий обитатели дома. Выскочила и понеслась к помойке мать Ивана, неся в обеих руках по ведру мусора. Вышел Стефан с остекленевшими глазами и выбросил под откос какие-то обломки. Посвистывая, вышел смугло-бледный Иван. Он долго смотрел на меня от крыльца, потом подошел.

— Як житуха, хлопче?

— Ничего, — сказал я.

— Трасця их матери, у вас шукали?

— Документы только проверили.

— Ясно. Пошли на речку.

— Пойдем, — сказал я.

Пока мы шли, я все собирался спросить Ивана, что он делал за монастырской оградой, но вокруг было столько интересного, что я поневоле отвлекался. В одном месте проверяли документы, и нам с Иваном пришлось потолкаться в толпе, пока не разрешено было «следовать дальше». В другом — в узкой улочке сошлись носом машина и трактор, и шофер с трактористом, суча кулаками, перли друг на друга грудью. Обсуждая все эти события, мы с Иваном спустились по травянистому косогору к реке и у прибрежных кустиков разделись. Мы сидели на берегу, около самого обрыва. Я смотрел, как внизу, в чистой зеленоватой воде, колышутся водоросли, и слушал, как Иван поет «Думу». Он всегда пел на реке. Песни были длинные, протяжные, с быстрыми, внезапно взрывающимися речитативами, они казались мне похожими на колдовство и молитву одновременно. Я даже спросил у Ивана, не молитва ли это. И он, подумав, ответил, что, может, отчасти и молитва.

Иван сидел на бугре, загорелый, мускулистый, тяжелоногий. Он тянул свою «Думу», и лицо его, длинное, с крупным подбородком, было полно печальным и мужественным светом. Он не просто пел эту «Думу», он наговаривал ее; он ею словно очищался.

Я подождал, пока он замолк, и сказал:

— Иван, а зачем ты утром лазил в монастырь?

Он повернулся ко мне с такой быстротой, что я даже испугался. У него вытянулось, изменилось и отяжелело лицо. Глаз почти не было видно под чернотой густых ресниц.

— В какой монастырь? — спросил он, оглядываясь по сторонам. — О чем ты болтаешь, Толик?

— Да брось, Иван, — сказал я, — я сам видел. Не хочешь говорить, не говори, только я бы, например, к сумасшедшим лазить испугался б.

Иван пристально взглянул на меня, потер лоб, потом подошел к обрыву, посмотрел с него в воду и прыгнул. Коричневое его тело косо вошло в воду, почти не оставив за собой брызг. Я с трудом вскарабкался на столб и тоже нырнул. Вода была приятная, она окружала тело влажной теплынью. Я плыл за Иваном, а он отмахивал саженками через реку, потом, доплыв до противоположного берега, повернул в обратную сторону. Мы встретились как раз посреди реки, он мигнул мне и нырнул, и тут я почувствовал, что меня тянут за пятки, я закричал, и вода ворвалась в меня, забила мне горло. Я еще барахтался, но все мутилось в голове, и вода разрывала меня, она была сверху, снизу, с боков, во мне — повсюду.

Я очнулся от рези в желудке. Минут пятнадцать я отфыркивался и рвал водой, потом на смену этому