стеклышко, находившееся в кожаных занавесках. За гробом шли, снявши шляпы, все чиновники. Заметивши их, он начал побаиваться, чтобы не узнали его как-нибудь по экипажу. Но им было не до того: они даже не занялись разными житейскими разговорами, которые обыкновенно в это время занимают провожающих покойника. Все мысли их были в это время сосредоточены в самих себе. Они думали, каков-то будет новый генерал-губернатор, как он возьмется за дело, как примет всё. За чиновниками, шедшими пешком, следовали кареты, из которых выглядывали дамы в траурных чепцах. По движениям губ и рук их видно было, что они были заняты кое-каким живым разговором. Может быть они тоже говорили о приезде нового генерал-губернатора и делали предположения насчет балов, которые он без сомнения даст, и говорили о вечных своих фестончиках и нашивочках. Наконец, за каретами следовали пустые дрожки, вытянувшиеся гуськом. Наконец, и ничего уже не осталось, и герой наш мог уже ехать. Открывши кожаные занавески, он вздохнул и от души произнес: “Вот прокурор жил, жил, а потом и умер! И вот, я думаю, напечатают в газетах, что скончался к всеобщему прискорбию подчиненных и всего человечества почтенный гражданин, редкий отец, примерный супруг… Много напишут всякой всячины; прибавят еще, что сопровождаем был плачем и рыданием вдов и сирот, а ведь если разобрать хорошенько дело, так у тебя, может быть, на поверку всего и было только, что густые брови”. Тут он закричал Селифану: “ехать поскорее” и подумал тем временем про себя: “Это однако ж хорошо, что встретились похороны; говорят, значит счастие, если встретишь покойника”.
Бричка между тем поворачивала в более пустынные улицы; наконец потянулись уже одни длинные деревянные заборы, предвещавшие приближавшийся конец города. Вот уже и мостовая кончилась; вот и шлахбаум; вот уже город назади, и вот уже ничего нет — и опять в дороге. И опять по обеим сторонам столбового пути вновь пошли писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами, горшками, ребятишками. Мужик пешком в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем с деревянными лавчонками, мучными бочками, калачами, лаптями и прочею мелюзгой, рябые шлахбаумы, поля неоглядные и по ту сторону и по другую, рыдваны помещичьи, солдат верхом на лошади, везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и надписью: “такого-то артиллерийского полку”, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, лентами мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий вдали колокольный звон, вороны, как мухи, и горизонт без конца… Русь! Моя пустынно [необъятно] раздольная родная Русь. Святым крестом своим осени тебя святой, [забубенная] звенящая [Русь] моя Русь… Что слышится мне в тоскливой твоей песне, несущейся по тебе от моря до моря. Что слышится в ней и зовет и хватает меня за сердце [Почему всё поет в тебе] какие лобзающие звуки несутся мне в душу и вьются около моего сердца… чего ты хочешь от меня, какая непостижимая связь, что глядишь ты мне в очи, и всё, что ни есть в тебе, вперило на меня очи… Еще недоуменно смотрят чуткие очи и уже главу мою осенило грозное облако движущееся и благотворно освежит и онемела мысль пред пространством, потерявшим конец и как <1 нрзб.> много дождя. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли в тебе не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца! Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему. Как грозно и мощно объемлет меня величавое пространство! и какой страшной силой отразилось в глубине моей, вмиг осветились[Далее текст (2 строки) не поддается прочтению; читаются лишь отдельные слова. ] какую сверкающую чудную незнакомую земле даль. Русь![Вместо “Русь! Моя пустынно ~ Русь!”: Эх ты Русь моя! Моя забубенная, разгульная, распривольная, расчудесная, расцелуй тебя бог святой, земля. Как не родиться в тебе беспредельной мысли, когда ты сама без конца! На твоем ли да на широком просторе не развернуться! Уж здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где пройтись ему. Где же развернулось столько божьего свету? Бездонная моя, глубина и ширина ты моя! Что же движет, что говорит во мне неслыханными речами, когда вонзаю очи в эти недвижимые, непоколебимые моря, в эти потерявшие конец степи? У! как грозно и мощно объемлет меня величавое пространство! Какая широкая сила и замашка заключилась во мне! Как несут меня могучие мысли. Силы святые, в какую даль, в какую сверкающую, чудную незнакомую земле даль! Что же я?
Эх, Русь!..
На отдельном листе, вклеенном между лл. 124 и 126 рукописи ПБЛ3, набросок: Русь! Русь! вижу, вижу тебя из моего [дальнего] чудного прекрасного [заключенья] далека тебя вижу. Бедно [однообразно], разбросанно и неприютно в тебе. Не повеселят, не испугают взора дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства города с многооконными высокими дворцами, выпирающие <?> [среди водных пропастей и гор, уходящих [улетающих] в небо, ущельев и громадных] вросшие в утесы. Картинные дерева и плющи, вросшие [среди] [орошаемые] покрываемые шумом и пылью водопадов. Не <1 нрзб.> и далеко уходящие над головой вверху каменной глыбой устремленных вдаль вечные линии гор, сияющих, несущихся [ясно и легко] в серебряные ясные небеса.
[Дорога среди стремнин в] Открыто-пустынно и ровно всё, как точки, как значки [поставленные для чего-то] неприметно торчат в равнинах невысокие твои города [и кажись куда отстали <2 нрзб.> от западных разнообразных <1 нрзб.>] Но что влечет меня, [какая тайная] непостижимая тайная сила. Почему мне слышится и слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая несущаяся по всей ширине [твоей] и длине твоей от моря до моря песня. Что в ней, в этой песне. Что <1 нрзб.> и зовет, и рыдает, и хватает за сердце. Какие звуки болезненно лобзают и стремятся мне в душу и вьются около моего Фраза не закончена. Русь, чего же ты хочешь от меня? Какая [непостижимая тайная] необъятная непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты и зачем всё, что ни есть в тебе, обратило на меня [очи] полные ожидания очи?]
“Держи, держи, дурак”, кричал Чичиков Селифану. “Вот я тебя палашом”, кричал скакавший навстречу фельдъегерь, с усами в аршин: “Не видишь, леший дери твою душу, [не видишь, дери чорт твою душу] казенный экипаж”.[Далее начато: С громом и пылью пронес<лись> оба экипажа, один мимо другого, в разные стороны. Облако пыли осталось после исчезнувшей как призрак вдали тройки]
Какое странное и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога, и как она чудна сама эта дорога. Чистый ясный день, осенние листья, холодный воздух… Покрепче в дорожную шинель, [Покрепче в шинель и в шубу] шапку на уши! В последний раз пробежавшая дрожь прохватила тело, и уже сменила ее приятная теплота. [и сменила ее скоро приятная теплота; а. и скоро сменила ее приятная теплота. ] Кони мчатся. Как соблазнительно крадется дремота и смежаются очи, и уже сквозь сон слышатся “Не белы снеги”, и сап лошадей, и быстрый шум колес, и уже храпишь, прижавши[прижавшись] совсем к углу соседа. Проснулся: пять[восемь] станций убежало назад; луна, неведомый город, ночь, церкви с старинными деревянными куполами и тонкими чернеющими остроконечьями;[и тонкими остроконечьями] темные и белокаменные домы. Сиянье месяца там и там: как белые полотняные платки развешались по стенам, по мостовой, по улицам;[как белые полотняные платки разбросалось по ним] косяками пересекают их черные, как уголь, тени, как сверкающий металл блестят озаренные деревянные крыши, [блестят деревянные крыши] и нигде ни души: всё спит. Один одинешенек разве где-нибудь в окошке брезжит огонек: мещанин ли городской тачает свою пару сапогов, пекарь ли возится в печурке — что до них! А ночь! Небесные силы, какая ночь совершается в вышине![А ночь! Какая ночь деется в вышине!] А воздух! А небо, далекое, высокое, там, в недоступной глубине своей раскинувшееся так необъятно, звучно-ясное… Но дышит свежо в самые очи холодное дыхание ночи и убаюкивает тебя, и вот уже дремлешь[Вместо “раскинувшееся ~ дремлешь”: так необъятно раскинувшееся, так почти звучно-ясное!.. Свежо дышит в лицо тебе дыхание ночи и убаюкивает тебя, и дремлешь ты] и забываешься, и храпишь, и ворочается сердито, почувствовав на себе тяжесть, бедный прижавшийся в углу сосед. Проснулся — и уже опять[Проснулся — уже опять] перед тобою поля и степи; нигде ничего, везде пустырь, всё открыто. Верста с цыфрой летит тебе в очи; занимается утро; на побелевшем холодном небосклоне[на побледневшем небосклоне] золотая полоса. Свежйе и хлеще становится ветер, [Свежее и хлеще ветер] покрепче в теплую шинель… Какой славный холод! Какой чудный обнимающий вновь тебя сон! Толчек — и опять проснулся: на вершине неба солнце. “Полегче, легче”, слышишь голос; телега спускается с кручи; внизу плотина широкая и широкий ясный пруд, сияющий, как
