Объем гоголевского романа в течение первого же года работы: вся Русь. Значительность замысла в собственном сознании отражена в одновременных и позднейших письмах. Содержание его Гоголь так определил в “Авторской исповеди”: “Мне хотелось сюда собрать одни яркие психологические явления, поместить те наблюдения, которые я делал издавна сокровенно над человеком, которых не доверял дотоле перу, чувствуя сам незрелость его, которые, быв изображены верно, послужили бы разгадкой многого в нашей жизни”.
Задания Гоголя не могли найти полного выражения в форме романа. Нужно было создать особый жанр — большую эпическую форму, более широкую, чем роман. Гоголь и называет “Мертвые души” поэмой. Не случайно на обложке “Мертвых душ”, рисованной самим Гоголем, слово “поэма” выделено крупными буквами.
Определение “Мертвых душ” как поэмы появилось у Гоголя рано. В письме от 7 октября 1835 г. к Пушкину еще говорится: “Сюжет растянулся на предлинный роман”. Но в заграничных письмах 183б г. уже появляется слово “поэма”. Жуковскому Гоголь пишет 12 ноября 183б г.: “Каждое утро… вписывал я по три страницы в мою поэму”. В письме к Погодину от 28 ноября 183б г. Гоголь особо останавливается на вопросе о жанре “Мертвых душ”: “Вещь, над которой сижу и тружусь теперь…, не похожа ни на повесть, ни на роман, длинная, длинная, в несколько томов… Если бог поможет выполнить мне мою поэму так, как должно, то это будет первое мое порядочное творение. Вся Русь отзовется в нем”.
Гоголь не ошибался, придавая своему труду исключительное значение и выделяя его из всего написанного им раньше. Художественный метод поэмы Гоголя был неотделим от ее общественно- обличительного замысла; тем самым полемика вокруг “Мертвых душ” приобретала характер идеологической борьбы, наглядно вскрывшей в русском обществе различные, враждебные друг другу направления. Борьба вокруг “Мертвых душ” была еще интенсивнее, чем вокруг “Ревизора”, — прежде всего потому, что с ростом общественных противоречий обострился идейный антагонизм в обществе и в литературе. “Беспрерывные толки и споры” вокруг “Мертвых душ” — это, по словам Белинского, “вопрос столько же литературный, сколько и общественный”.
Гоголь предвидел нападения реакционеров, лжепатриотов, обывательского “лицемерно- бесчувственного современного суда”, и он не ошибся.
Устные суждения современников о “Мертвых душах” пытались систематизировать С. Т. Аксаков и А. И. Герцен. Аксаков разделил читателей Гоголя на три части: 1) “образованная молодежь и все люди, способные понять высокое достоинство Гоголя” — они приняли книгу с восторгом; 2) люди “озадаченные”, смущенные “карикатурой” и “неправдоподобием”; 3) явные враги: “Третья часть читателей обозлилась на Гоголя: она узнала себя в разных лицах поэмы и с остервенением вступилась за оскорбление целой России”. [“История моего знакомства с Гоголем”, стр. бб—б7.] Четкую дифференциацию общественных направлений дал Герцен в дневнике (запись 29 июля 1842 г.): “Славянофилы и антиславянисты разделились на партии. Славянофилы № 1 говорят, что это апофеоз Руси, “Илиада” наша и хвалят след [ственно]; другие бесятся, говорят, что тут анафема Руси, и за то ругают. Обратно тоже раздвоились антиславянисты. Велико достоинство художественного произведения, когда оно может ускользать от всякого одностороннего взгляда. Видеть апофеоз — смешно, видеть одну анафему несправедливо”.
Еще до появления “Мертвых душ” в печати, когда главы их были известны только из чтений Гоголя (в Петербурге — у Прокоповича, в Москве — у Аксакова и др.), граф Ф. И. Толстой (“Американец”) говорил в обществе, что Гоголь “враг России, и что его следует в кандалах отправить в Сибирь”. Вспоминая об этом, Аксаков прибавлял: “В Петербурге было гораздо более таких особ, которые разделяли мнение гр. Толстого” [Там же, стр. 38.] Несколько аналогичных мнений привел Н. Я. Прокопович в письме к Гоголю от 21 октября 1842 г. [См. “Материалы для биографии Гоголя” В. И. Шенрока, М., 1898, т. IV, стр. 54–55.] Из сравнительно близких Гоголю людей на этой позиции стоял Ф. В. Чижов; он писал Гоголю 4 марта 1847 г.: “Я восхищался талантом, но как русский был оскорблен до глубины сердца”. [“Русская старина”, 1889, № 8, стр. 279.]
В печати эта реакционная точка зрения была выражена в статьях Н. Полевого (в “Русском Вестнике”, 1842 г., № б), К. Масальского (в “Сыне Отечества”, 1842 г., № б), Н. Греча (в “Северной Пчеле”, 1842 г., № 137) и О. Сенковского (в “Библиотеке для чтения”, 1842 г., № 8). Из этих четырех враждебных Гоголю критиков Полевой был самым непримиримым. Масальский и Греч, повторяя нападки Полевого, делали оговорки о верности, живости и комизме отдельных мест; [Журнал Министерства народного просвещения (1842, т. XXXVI, отд. VI, стр. 31 и 248–249), резюмируя полемику, выделил критику Масальского из числа враждебных отзывов, заметив, что Масальcкий “излагает свои мнения эклектически”.] Сенковский ограничился вышучиванием Гоголя в обычном своем издевательском тоне не брезгуя даже подтасовками в цитатах. [Рукописную редакцию статьи Сенковского, еще более издевательскую, и комментарий к ней см. в сборнике “Н. В. Гоголь. Материалы и исследования”, т. 1, изд. Академии Наук СССР, 193б, стр. 22б—242.]
На защиту Гоголя от нападок враждебной критики выступил критик “СПб. Ведомостей” М. Сорокин (1842, №№ 1б3—1б5). Признавая и сам в поэме Гоголя “промахи распаленной фантазии”, Сорокин всё же сумел ответить на упреки в “утрировке” и в “грязных” картинах указанием на особенности гоголевского метода типизации и на характер самой изображаемой им действительности. Общественное значение поэмы не было им раскрыто.
Сочувственной Гоголю была и статья Плетнева, скрывшегося под инициалами С. Ш. и под маской корреспондента “Современника” из Житомира. Плетнев сделал много тонких наблюдений над особенностями реалистической эстетики Гоголя. Но смысл поэмы он видел в развитии чисто психологической идеи, делая при этом оговорки о незавершенности поэмы: “На книгу Гоголя нельзя иначе смотреть, как только на вступление к великой идее о жизни человека, увлекаемого страстями жалкими, но неотступно действующими” в мелком кругу общества”. [“Современник”, 1842, т. 27.]
В выступлениях славянофильской критики (Шевырев в “Москвитянине” и К. Аксаков в отдельной брошюре [“Несколько слов о поэме Н. В. Гоголя “Похождения Чичикова или Мертвые души”“, М., 1842.]) борьба вокруг Гоголя переходила уже в борьбу за Гоголя; смысл статей Шевырева и особенно К. Аксакова был в тенденциозном переосмыслении “Мертвых душ”. Делая верные наблюдения над одними сторонами поэмы, они замалчивали другие и, не находя всего им нужного, пытались дополнить и поправить Гоголя. Так, Шевырев, сказав немало верного о жизненности и типичности гоголевских характеров и об эстетической роли автора в поэме, упрекает Гоголя в том, что “комический юмор автора мешает иногда ему обхватывать жизнь во всей ее полноте и широком объеме”. [“Москвитянин”, 1842, № 7 и 8.] В толковании К. Аксакова “Мертвые души” полностью утрачивали свой обличительный характер.
Совершенно иначе подошли к поэме Гоголя Белинский и Герцен. “Мертвые души”, по Белинскому, “творение чисто-русское, национальное, выхваченное из тайника народной жизни, столько же истинное, сколько и патриотическое, беспощадно сдергивающее покров с действительности и дышащее страстною, нервистою, кровною любовию к плодовитому зерну русской жизни; творение необъятно-художественное по концепции и выполнению, по характерам действующих лиц и подробностям русского быта, — и, в то же время, глубокое по мысли, социальное, общественное и историческое”. [“Отечественные записки”, 1842, № 7.] Белинский первый понял самое существенное в поэме Гоголя: ее общественно-историческое значение, неотделимое от значения художественного. Белинский первый оценил и обличительное содержание поэмы (“беспощадность”), неотделимое от любви к родине.
