множество самых разнообразных характеров”. На эту же основную творческую мысль Гоголя есть указание и в письмах его к литературным друзьям, написанных в 1835—183б гг., т. е. в начале работы над “Мертвыми душами”. В приведенном письме к Пушкину от 7 октября 1835 г. сказано: “Мне хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь”. А в письме В. А. Жуковскому через год (12 ноября 183б г.) уже нет оговорки “хотя с одного боку”, там сказано решительнее: “Вся Русь явится в нем”. [В том же письме Гоголь признавался: “Мне совершенно кажется как будто я в России: передо мною всё наше, наши помещики, наши чиновники, наши офицеры, наши мужики, наши избы, — словом, вся православная Русь. Мне даже смешно, как подумаю, что я пишу “Мертвых душ” в Париже”.
В письме к М. П. Погодину от 28 ноября 183б г. Гоголь тоже утверждал: “Вся Русь отзовется в нем”.] Там же он называет свой сюжет “огромным” и ясно намекает на его общественно-обличительное содержание: “Еще восстанут против меня новые сословия и много разных господ; но что ж мне делать! Уже судьба моя враждовать с моими земляками”. “Новые сословия”, по сравнению с “чиновниками”, “купцами” и “литераторами”, враждовавшими с Гоголем после “Ревизора” (см. письмо к Щепкину от 29 апреля 1836 г.), — это, конечно, помещики-душевладельцы, сравнительно мало затронутые в прежних произведениях Гоголя, но занявшие центральное место в новом его широком обличительном замысле.
Решение этой художественной задачи методом углубленного реализма, методом, к которому Гоголь все больше подходил в своей творческой эволюции, требовало, конечно, знания русской жизни — в тех ее чертах, которые стали предметом изображения и обобщения.
Творческие тенденции Гоголя, несомненно, эволюционировали на протяжении семилетней работы над первым томом “Мертвых душ” и именно в направлении усиления бытовой конкретности. Об этом свидетельствует также записная книжка Гоголя 1841–1842 гг., материал которой отразился на переработке текста. В эту записную книжку включены данные народного быта и языка: материал по сельскому и домашнему хозяйству, ремеслам, промыслам, по губернской административной системе и чиновничьему быту, бытовые сценки и анекдоты, охотничьи и карточные термины, названия животных и растений. Социально-бытовой материал записных книжек Гоголя широк и разнообразен, и отражение материала этих записей в “Мертвых душах” несомненно.
Переписка Гоголя с С. Т. Аксаковым показывает, что на последних этапах работы Гоголь пользовался его указаниями для устранения фактических неточностей и что по выходе книги он интересовался отзывами “людей бывалых” в этом именно отношении; об этом же, о намерении исправить фактические недочеты первого тома и, главное, избегать их в работе над вторым, говорят предисловие Гоголя ко второму изданию первого тома и многочисленные данные его переписки.
Общий характер гоголевского замысла определился, по-видимому, в течение первого года работы, хотя и не без некоторых колебаний. Об этих колебаниях говорят показания самого Гоголя, причем позднейшие свидетельства “Авторской исповеди” (1847) в общем согласны с данными гоголевских писем, относящихся ко времени самой работы над поэмой. В “Авторской исповеди” Гоголь писал: “Я начал было писать, не определивши себе обстоятельного плана, не давши себе отчета, чту такое именно должен быть сам герой. Я думал просто, что смешной проект, исполненьем которого занят Чичиков, наведет меня сам на разнообразные лица и характеры; что родившаяся во мне самом охота смеяться создаст сама собою множество смешных явлений, которые я намерен был переметать с трогательными”. Дальше следует: “Но на всяком шагу я был останавливаем вопросами: зачем? к чему это? что должен сказать собою такой-то характер? что должно выражать собою такое-то явление?” И дальше: “Я увидел ясно, что больше не могу писать без плана”. К какому этапу работы относятся эти оговорки, мы точно не знаем; соответствия им в гоголевских письмах появляются уже после отъезда Гоголя за границу. Показание же о работе без плана, над “смешным” сюжетом, подтверждается письмом к Пушкину от 7 октября 1835 г.
О дальнейшей эволюции замысла говорит письмо к Жуковскому из Парижа от 12 ноября 183б г.: “Всё начатое переделал я вновь, обдумал более весь план и теперь веду его спокойно, как летопись”. Существенно меняется и общий тон Гоголя в отношении к своему труду: “Если совершу это творение так, как нужно его совершить, то… какой огромный, какой оригинальный сюжет! Какая разнообразная куча! Вся Русь явится в нем! Это будет первая моя порядочная вещь”. И далее: “Огромно велико мое творение, и не скоро конец его”. О том же можно заключить и из “Авторской исповеди” (появление “плана”, углубление самого замысла), но дальнейшими показаниями “Авторской исповеди” пользоваться трудно, так как о разных творческих моментах, вплоть до замысла второго тома, в них часто говорится суммарно; кроме того, необходимо учитывать и полемический характер исповеди. Есть и еще одно свидетельство Гоголя, правда, также позднейшее, в котором изменение первоначального замысла изложено с некоторыми дополнительными данными. Это — третье письмо из цикла “Четыре письма к разным лицам по поводу “Мертвых душ”“ (гоголевская дата третьего письма — 1843). Здесь рассказано о чтении первых глав “Мертвых душ” (в первой, не известной нам редакции) Пушкину. Эту раннюю редакцию Гоголь характеризует так: “Если бы кто видел те чудовища, которые выходили из-под пера моего вначале для меня самого, он бы точно содрогнулся”.
Изменение замысла, по словам Гоголя, сводилось к тому, чтобы смягчить тягостное впечатление от первоначальных “чудовищ” и “карикатур”: “Я увидел, что многие из гадостей не стоят злобы; лучше показать всю ничтожность их…” В процессе дальнейшей работы над “Мертвыми душами” сатирическая резкость не дошедшей до нас первоначальной редакции уступила место юмору: пафос злобы сменился пафосом разоблачения ничтожности. Следов этой работы Гоголя нет ни в одной из сохранившихся редакций. Рукописи показывают, что ни в общий план, ни в развитие сюжета, ни в характеристики существенных изменений внесено не было. Работа велась очень значительная, но это была работа преимущественно над стилем, а также над дополнительными эпизодами и характеристиками.
В конце 1839 г. в Петербурге, в доме своего товарища по Нежинскому лицею Н. Я. Прокоповича, Гоголь впервые прочитал несколько глав своего произведения в уже измененной редакции. Присутствовавший на этом чтении П. В. Анненков вспоминает: “Мы уже узнали, что он собирался прочесть нам новое свое произведение, но приступить к делу было не легко. Гоголь, как ни в чем не бывало, ходил по комнате, добродушно подсмеивался над некоторыми общими знакомыми, а об чтении и помину не было. Даже раз он намекнул, что можно отложить заседание, но Н. Я. Прокопович, хорошо знавший его привычки, вывел всех из затруднения. Он подошел к Гоголю сзади, ощупал карманы его фрака, вытащил оттуда тетрадь почтовой бумаги в осьмушку, мелко-намелко исписанную, и сказал по-малороссийски, кажется, так: “А що се таке у вас, пане?” Гоголь сердито выхватил тетрадку, сел мрачно на диван и тотчас же начал читать, при всеобщем молчании. Он читал без перерыва до тех пор, пока истощился весь его голос и зарябило в глазах. Мы узнали таким образом первые четыре главы “Мертвых душ”. Общий смех, мало поразил Гоголя, но изъявление нелицемерного восторга, которое видимо было на всех лицах под конец чтения, его тронуло”. [П. В. Анненков, “Литературные воспоминания”, стр. 28.]
Несколько месяцев спустя, в марте 1840 г., чтение было в Москве, у С. Т. Аксакова и у других знакомых Гоголя. Везде, где читал Гоголь, “все слушатели приходили в совершенный восторг, но были люди, которые возненавидели Гоголя с самого появления “Ревизора”. “Мертвые души” только усилили эту ненависть”. [С. Т. Аксаков, “История моего знакомства с Гоголем”, стр. 38; И. И. Панаев, “Литературные воспоминания”, Л., 1928, стр. 283–284.]
Гоголь читал свою поэму по рукописи, первая половина которой почти полностью дошла до нашего времени (ЛБ1). Копию с нее автор творчески переработал, внеся огромное количество исправлений и вставок. “Вижу, что предмет становится глубже и глубже”, — писал он тогда. [Письмо М. П. Погодину, 28 декабря 1840 г. ]
