– Тут дело нечисто. Я намерен допросить так называемого монаха Форда, чего бы мне это ни стоило. «Уединился для молитв» – с трудом верится!

Уиллер посмотрел на часы. Почти два. Детектив все сильнее ощущал, что они бьются напрасно и попросту теряют время.

– Спустись к машине и вызови вертолет из Санта-Фе, а заодно запроси ордер на конфискацию ноутбука, который мы только что видели.

– Вызвать вертолет?

– Да. Чтобы он был здесь на рассвете. Мы разыщем этих сволочей. Тут федеральная территория, поэтому пусть наше полицейское управление обязательно поддерживает связь с Бюро по управлению землями и вообще со всеми, кому вздумается ныть и плакаться, что все, мол, решается без них.

– Будет сделано, лейтенант.

Уиллер смотрел, как покачивается фонарь в руке у Эрнандеса, спускающегося к стоянке. Через минуту полицейская машина словно ожила, послышались треск и шипение приемника. Разговор, в котором не удавалось разобрать ни слова, длился долго. Уиллер успел выкурить одну сигарету и уже принялся за другую, когда Эрнандес наконец вернулся.

Он остановился, его пухлые бока ходили ходуном после подъема в гору.

– Ну?

– Они только что закрыли воздушное пространство от Эспаколы до границы с Колорадо.

– Кто это – «они»?

– Федеральное авиационное агентство. Почему – никому не известно, приказ поступил с самых верхов. Запрещено летать и гражданской авиации, и частным самолетам – всем.

– Надолго?

– На неопределенный срок.

– С ума сойти. А что насчет ордера?

– Все без толку. Разбудили судью, судья злой как черт – он, видите ли, католик, и ему нужны более веские основания для конфискации компьютера, принадлежащего монастырю.

– Я тоже католик, ну что с того, черт возьми?

Уиллер сердито докурил сигарету, бросил окурок наземь, придавил его ногой и принялся растирать вперед-назад, вперед-назад, пока не осталась лишь одна щепотка от фильтра. Потом детектив кивнул в сторону каньонов и скал, темной массой громоздившихся позади монастыря.

– Большие дела творятся там, в Высоких Плоскогорьях. А мы ни черта не знаем. Мы даже вот на столечко не представляем себе, что же именно происходит.

Она была очень смышленой. Подобное соотношение размеров мозга и тела встречаюсь у очень немногих рептилий, как вымерших, так и ныне живущих, а если говорить в абсолютных терминах, то столь внушительным мозгом еще никогда не обладало ни одно наземное позвоночное животное. Он мог бы сравниться с мозгом человека. Однако та его часть, которая отвечает за разумные действия, у нее фактически отсутствовала. Этот мозг представлял собой нечто вроде устройства ввода-вывода, обрабатывающего сложные модели инстинктивного поведения. Природа заложила в нее идеальную программу. Действия просто совершались, безо всяких размышлений.

Она обходилась без долговременной памяти. Память –  удел слабых. Ей не требовалось узнавать никаких хищников, чтобы их остерегаться, не приходилось избегать никаких опасностей, – ничего не надо было запоминать. Об удовлетворении ее потребностей, не отличавшихся замысловатостью, заботился инстинкт. А нуждалась она в мясе. В большом количестве мяса.

Быть существом, лишенным памяти, – значит обладать свободой. Песчаные холмы, где она появилась на свет, ее мать и братья с сестрами – ничего не сохранилось в памяти, равно как и ослепительные закаты, и проливные дожди, от которых реки делались багряными, а низины стремительно затоплялись паводками, и засушливая жара, такая, что растрескивалась земля. Она просто проживала жизнь, представлявшую собой сплошной поток ощущений и реакций на них. Прошлое терялось, подобно реке, вливающейся в океан.

Она видела, как погибли пятнадцать ее братьев и сестер, которых растерзал более крупный хищник, и ничего не испытывала. Она вообще не понимала, в чем дело. Она не заметила, что их не стало, но стоило им умереть, как они тут же превратились в мясо, в пищу. Вот и все. Покинув мать, она никогда больше не возвращалась к ней. Мать сделалась конкуренткой, а спустя какое-то время – мясом, подобно братьям и сестрам.

Хищница охотилась, убивала, утоляла голод, спала, кочевала с места на место. Ей было невдомек, что у нее есть определенная «территория», она лишь направляла свой путь туда, где видела вытоптанную растительность и вырванные с корнем папоротники –  свидетельство пребывания огромных стад утконосых динозавров. Она не запоминала эти места и не узнавала их впоследствии. Просто привычки утконосых были ее привычками.

Таких человеческих чувств, как любовь, ненависть, страдание, сочувствие, счастье или сожаление, мозг хищницы не ведал. Она знала лишь боль и удовольствие. В соответствии с заложенной в нее программой ей доставляло удовольствие совершение тех действий, которых требовал инстинкт, отказ же от этих действий был просто немыслим.

Ее не занимал смысл собственного существования. Она не осознавала, что существует, она просто была, только и всего.

Марстон Уэзерс

Перекрещивающиеся взлетно-посадочные полосы ракетного испытательного полигона Уайт-Сэндс в штате Нью-Мексико дремали в предрассветных сумерках – две полоски черного асфальта на белой, как снег, соленой равнине. На краю одной из них помещалось главное здание, освещенное желтыми натриевыми лампами, чуть поодаль в ряд выстроились ангары. Воздух был удивительно прозрачен и неподвижен.

На востоке, на фоне светлеющего неба, возникла точка. Она медленно превратилась в силуэт боевого истребителя F-14 «Томкэт» с двумя хвостовыми винтами и стреловидными крыльями. Самолет стал снижаться, и гул его двигателей постепенно перешел в оглушительный рев. Истребитель приземлился, два облачка дыма взметнулись вверх от шасси, и засохшие юкки вдоль края посадочной полосы зашелестели, когда он промчался мимо. Самолет заглушил двигатели, притормозил в конце посадочной полосы, развернулся и застыл перед главным зданием. Два человека из наземной команды засуетились вокруг истребителя, принялись подпирать его колеса и разматывать