войну, сочувственно относились к тому, что Временное правительство Венгрии объявило войну Германии в декабре 1944 года. В Колоче через нашего офицера я познакомился с молодым венгром, служащим Народной полиции. Он немного говорил по-русски и рассказал, что делается органами новой народной власти для полного освобождения Венгрии от гитлеровского владычества. А хозяйка дома в Дунафельдваре, где я жил, потеряла на фронте трех мужей и рассказывала нам с капитаном об этом так: «Киев — муж капут, Коротояк — другой капут, Будапешт — и третий капут». Она зло плевалась и говорила: «Гитлер — капут». Адвокат, у которого я жил в Колоче, не притворяясь, говорил нам с капитаном-пограничником, что война сильно подорвала Венгрию, народ страдает из-за Гитлера и его прислужников в Венгрии: Хорти и Салаши. Я расспрашивал его о флаге Венгрии и эмблеме на нем: «Почему крест у короны избоченился?» — «Поддали ему в 1919 году, вот он и накренился. Надо убрать его вместе с короной с флага страны». Простые люди поддерживали возникновение народной власти.

В Будапеште на Дунае есть остров Чепель, заполненный мощными заводами. Это крупный центр тяжелой промышленности. Шли бои, а трубы дымили, заводы работали. Рабочие сделали все, чтобы спасти заводы от разрушения немцами. Случались и казусы. В Кечкемете хозяйка дома, где мы разместились, просила разъяснить, что это за русское слово «давай». «Заходит солдат и говорит: «давай, давай», а чего давать, не знаем, даю кушать, а он свое «давай, давай», даю вина, он опять «давай, давай», показываю на кровать, а он свое «давай, давай». Оказывается, ему был нужен дом. Когда погнал из дома — поняла, нужен дом для офицеров. Потом другие солдаты заходили и опять: «давай, давай», ухожу из дома, а они не пускают, показывают на печь, поняла, что им нужна копченая колбаса. Так и не понимаю русского «давай, давай», — объясняла она нам через переводчика. Очень многие наши солдаты и сержанты как-то быстро научились по-венгерски объясняться, понимали мадьярскую речь. У меня же в памяти остались лишь два слова: «нем тудом», «нем сабот», одно означает «не знаю», а другое — «не понимаю».

Было теплое по-весеннему 8 марта, когда я получил назначение на должность командира дивизиона тяжелых гвардейских минометов в 28-й бригаде РГК[52]. Сдав свои дела майору, я попутной машиной выехал в бригаду. Высоко в небе строем шли американские «летающие крепости»...

На попутных машинах я добрался в штаб 28-й тяжелой гвардейской минометной бригады и предъявил командиру бригады полковнику Лупанову приказ о назначении меня командиром 4-го дивизиона. Дивизион находился под Секешфехерваром на огневых позициях, командира в нем не было, и пока им командовал начальник штаба. С командованием бригады я был уже знаком, побывав здесь в конце прошлого года в командировке. Заместителем по политчасти был подполковник Александров, опытный политработник. Он долго беседовал со мной, рассказал о состоянии бригады и предупредил меня, что Лупанов не любит политработников и мне будет трудно работать, но «пока я нахожусь в бригаде — помогу тебе». Начальником штаба был майор Менжега, энергичный, смелый офицер, хороший штабист. Заместителем по строевой части был подполковник Коваленко, а заместителем по тылу майор Хейфиц. Александров был очень болен, не мог ходить и даже вставать на одну ногу. Больше мне его видеть не пришлось. Предупреждение же Александрова об отношении ко мне со стороны Лупанова скоро подтвердилось. Участвуя в беспрерывных боях до майских дней, я не услышал ни одного дельного совета от командира бригады. Фактически штаб бригады не управлял ни единым дивизионом, все они были приданы армиям или стрелковым корпусам, и бригада никакого влияния на их боевую деятельность оказывать не могла. Дивизион только в финансовом отношении был связан со штабом бригады, а в остальном был полностью самостоятельным: сам получал продовольствие и обеспечивал питание личного состава, сам получал горючее и снаряды.

Из штаба бригады я выехал машиной в дивизион в район Секешфехервара. Здесь готовилось мощное наступление. Этот город еще в конце 1944 года был взят нашими войсками, и Москва салютовала им, — но в январе немцы сильным контрнаступлением овладели этим городом. И вот теперь, в марте, вновь готовилось мощное наступление в этом районе. Дивизион находился на огневых позициях: 50 рам, на каждой по 8 снарядов — 400 стокилограммовых мин с тридцатью килограммами тола в каждой были готовы дать мощный залп. Я обошел огневые позиции. Этот залп с рам был последним, так как в тылу дивизион имел теперь 12 боевых машин с пакетами для запуска мин с машин[53]: по 12 направляющих на каждой — всего можно было не более чем за минуту обрушить на врага 144 тяжелые мины. После залпа с рам дивизион забирал рамы и переезжал на новое место для подготовки очередного залпа, но установка на машинах пускового устройства позволяла более оперативно перемещаться для залпов и намного сократить время для зарядки машин и их перемещения.

До начала артнаступления я не смог как следует познакомиться с командирами подразделений. Оставив начальника штаба на огневых позициях, я отправился на наблюдательный пункт. Он находился в расположении стрелковых частей, в башне местного музея. Через окно башни в стереотрубу я рассматривал позиции немцев, но в постройках трудно было что-либо обнаружить, да и немцы умели хорошо маскировать свое расположение. Вдруг со стороны немцев заговорило радио, громким четким голосом молодой женщины призывая нас переходить на сторону гитлеровцев и пугая ближайшим разгромом наших войск. Но это был не 1941 год! Услышав женский голос с немецкой агитацией, наши бойцы ответили на это по-своему. Всем нам было слышно, кто-то с нашей стороны отвечал: «Погоди, такая б..., мы придем и отыщем тебя! За твое предательство и за службу немцам ноги тебе выдергаем». Чувствовалось, что говоривший выразил свою на  копившуюся злобу против немцев и их прислужников и прислужниц.

Скоро последовала команда об открытии огня, и загрохотали пушки, гаубицы, минометы. В заключение артподготовки — залпы гвардейских минометов. Запустили и мы свои тяжелые мины. Мы наблюдали, как с одной рамы снаряд полетел в упаковке, и с немецких позиций раздался громкий протест: «Рус, брось ящиками кидаться». Были и среди немцев шутники! Так в этот день начался мой настоящий боевой путь в качестве артиллериста.

После окончания пуска снарядов остались пустые рамы, их надо было разобрать и увезти. На огневых позициях осталась часть бойцов во главе с арттехником, а я со своим ординарцем Ахметом пошел в штаб дивизиона, расположенный метрах в двухстах от огневых позиций в крепком большом погребе. От огневых позиций была проложена телефонная связь со штабом, но только мы вышли из погреба, как ударил немецкий шестиствольный миномет и разрывом перебило линию связи. Из погреба выбежал боец Байков, бывший моряк, москвич, и побежал исправлять повреждение. Скоро он вернулся, но тут последовал второй залп шестиствольного миномета. Мины с воем летели гуськом, с грохотом рвались на земле, разбрасывая массу осколков. Это было грозное оружие. Опять порвалась связь, и Байков еще раз собрался было исправлять повреждение, но его отстранил второй связист, сказав, что теперь его черед исправлять линию связи. В ответ Байков сказал: «Какая разница, и я могу исправить». Он исправил линию, и после разговора со штабом мы с Ахметом вышли из блиндажа. Не отошли мы и сотни метров по открытому полю, изрытому немецкими снарядами, как услышали свист приближающихся мин из шестиствольного миномета. Мы легли в воронку, вырытую снарядом, и разрывы мин легли совсем близко — от одного из них нас обдало комьями земли. Мои нервы были напряжены: нелепо погибнуть здесь, вне боя. Мы побежали вперед, к штабу и, не добежав, попали под следующий залп. Мы опять легли в воронку, разрыв пришелся левее нас. Когда мины кончили рваться, мы побежали к погребу, в штаб. Больше немцы в эту сторону не стреляли.

Начальник штаба подготовил боевое донесение о проведенном залпе 400 мин и дал его мне на подпись. Это был первый боевой отчет за командование дивизионом в бою. Донесение в одном экземпляре направлялось в оперативный отдел ГМЧ, а копия в штаб бригады. Я прочитал и удивился: в донесении сообщалось, что в результате залпа уничтожено не менее 200 немецких солдат. Спрашиваю начальника штаба, откуда такие данные, а он ответил: «Всегда так пишем, иначе генерал Вознюк и командир бригады будут недовольны итогами залпа». Я вспомнил приписки вражеских потерь, свидетелем которых был в 1942 году, и сказал начальнику штаба: «Липу подписывать не буду, если хотите это делать, то отправьте за своей подписью». Он так и сделал. Только теперь я познакомился с офицерским составом дивизиона. Начальником штаба был капитан, одесский еврей, фамилия которого была, кажется, Крейдун; начальник связи — старший