обработку Ицхак-Меира. Она чувствует, что Ханеле делает то, чего никак не должны делать невинные девушки, что они с Шоэлем давно уже перешли границы дозволенного…
– Откуда ты знаешь? – недоуменно спрашивает бывший
Ну вот, – возмущается Софья Марковна, – вместо того, чтобы всерьез озаботиться, Ицхак-Меир предпочитает говорить глупым игривым тоном. Она взрывается:
– Опять ты со своими шуточками!
Ицхак-Меир пожимает плечами. Он, конечно, тоже слегка обеспокоен поведением Ханы. Тоже мне – любовь на его голову! Да еще и такая страстная! Если любят – пусть идут в ЗАГС. Это нынче самый проверенный путь. А они вместо этого чем занимаются? У них что, на ЗАГС свободного времени нет? Мозоли на ногах не пускают? К тому же, Ицхак-Меир имеет достаточное представление о нынешней свободе нравов – он общается с людьми и наслышан о всевозможных скандалах.
Вообще-то жаркая Одесса никогда не страдала от избытка скромности, а сейчас так и вовсе все перевернулось с ног на голову, Содом и Гоморра[103] какие-то! Сегодня с одной, завтра – с другой, послезавтра с третьей! Зато в поликлиниках стоит длиннющая очередь больных сифилисом! Нет уж, так дело не пойдет. Подогретый женой, Ицхак-Меир решает заставить детей отправиться в ЗАГС, причем в самые ближайшие дни! Хотя Софья Марковна, честно говоря, предпочитает традиционную
Итак, Шульберги решают серьезно переговорить с Шоэлем. Ицхак-Меир берет это ответственное задание на себя. Но тем временем подоспела и вторая тучка на безоблачном небе Шоэля и Ханы, вторая ложка дегтя – на этот раз в виде письма из далекого местечка, родины Шоэля. Городки и села тогда еще не совсем опустели – большинство евреев со всеми их горестями и бедами еще проживало там, и почти у каждого сына Израиля были в тех местах свои корни.
В письме Йоэль упрекал сына: «Скоро конец июня, а ты все откладываешь свой приезд. Как же твое обещание, Шоэль? Нехорошо это, сынок, в нашей семье принято держать слово!» Трудно в этом поспорить с отцом: Горовцы всегда отличались повышенным чувством ответственности. Да и в словах Фейги ясно ощутимы тревога и разочарование. Мирьям тоже напоминает: учебный год заканчивается двадцатого июня, и она очень ждет его, своего брата. «Ты что думаешь, Шеилка, папа становится моложе? В последнее время ему очень трудно справляться одному, а тут еще и ремонт столовой… нелегко ему, очень нелегко…»
Таковы были вести из родного дома, и Шоэль почувствовал угрызения совести. Действительно, сколько можно обещать и не выполнять? Придется ехать!
Вечером у Шульбергов происходит семейный совет. Две пары – старики и молодежь – сидят за столом и пьют чай. Хана взбунтовалась: она намеревается ехать с Шоэлем. Разве нет у нее права познакомиться с родными жениха? Что она – ребенок? Софья Марковна делает круглые глаза: неужели дочь совсем с ума сошла и ничего не понимает? В эти страшные дни любая поездка на поезде грозит катастрофой. Люди едут на крышах, в туалетах, висят между вагонами, сидят в проходах на мешках и ящиках, стиснутые, как селедки в бочке. Ехать куда-то в такие дни без крайней надобности? Не бывать этому!
Софья Марковна говорит жестко – не зря ведь она командирша, хотя и в отставке. Мало того, она не советует рисковать и Шоэлю. Подумаешь – родители настаивают! Надо тщательно взвесить этот излишний риск, отказаться от поездки и объяснить это решение в подробном письме… Но Хана уперлась и стоит на своем: если ехать, то только вдвоем. Что с ней может случиться? – По дороге съедят? Люди ездят, и она поедет… И не одна ведь – слава Богу, Шоэль рядом будет!
Господи! – всплескивает руками Софья Марковна. – Вы слышите, люди? Мнение матери для нее уже ничто!
Мужчины молча пьют свой чай, а мать и дочь препираются со все возрастающим жаром. Но когда Шоэль хочет вставить слово, Ицхак-Меир делает ему знак – помолчи! Большой семейный опыт научил пекаря нескольким простым правилам, главное из которых: не спорь с женщинами. Дай им хорошенько выговориться и лишь потом, после того, как устанут и угомонятся, начинай подводить итоги. И вот затихает шум женского сражения. Ицхак-Меир откашливается и высказывает свое мнение.
Во-первых, молодая пара должна завтра же расписаться в ЗАГСе. Во-вторых, не позднее чем через два-три дня, Шоэль отправится в свое местечко. Причем, один.
– Что поделаешь, дочка? Сейчас не время для поездок. И не надо делать из этого трагедию. С божьей помощью Шоэль месяца через два вернется, и тогда…
Ицхак-Меир говорит веско, не торопясь, приводит разумные доводы, практичные аргументы. Шоэль слушает и удивляется: при чем тут ЗАГС? Ведь расписаться можно и после возвращения… Впрочем, подобный вопрос кажется юноше бестактным, так что лучше, пожалуй, промолчать и согласиться. Молчит и Хана, мучимая тревогой. Как же не волноваться, когда прекрасное настоящее столь внезапно превращается в неопределенное будущее! К тому же ее беспокоит недавняя задержка… Скорее всего, отец действительно прав! Девушка вопросительно смотрит на Шоэля.
Зато не может смолчать Софья Марковна: чего она, в конце концов, просит? – Самую малость: хупу и киддушин. Отчего бы не отдать дань этому важной церемонии?
За столом повисает напряженное молчание, которое обычно предшествует принятию самых серьезных решений. Его прерывает старший Шульберг. Он с размаху хлопает ладонью по столу.
– А ну-ка, Соня, поставь на стол вина! Как такое не отметить?!
Это и в самом деле счастливая мысль. С бутылкой на столе любые проблемы решаются легко и просто.
– Снова напьется! – ворчит Софья Марковна, но отправляется за бутылкой. Вот уже появляются рюмки, Ицхак-Меир разливает щедрой рукой. Софья Марковна не пьет – она еще не отошла от помолвки. Зато с Ханеле происходит в этот вечер что-то странное: не успела выпить одну рюмку, как тут же берется за вторую!.. Самогон – хитрое зелье, крепко бьет по голове, кружит так, что уже ничего не замечаешь.
Ханой вдруг овладевают щемящие воспоминания, ей хочется плакать, и не просто плакать, а лить слезы ручьями – чтобы впадали в море, как река. Потому что – вот оно, море – только руку протяни – так и плещется перед глазами. И море, и закат, и стихи из томика Лермонтова, подаренного ей Шоэлем в тот памятный день рождения. Перед глазами ее проходят Миша Бернштейн и Зина-Зиновий – смешной мальчишка, когда-то впервые поцеловавший ее…
Старый пекарь Шульберг тоже заметно повеселел, но говорит по-прежнему дельно.
– Шееле, дорогой, не надо нам этой хупы, сделаем все в ЗАГСе.
Профсоюз теперь против хупы и даже против
Эх, хорошо, что не слышат сейчас товарищи из профсоюза, с каким чувством исполняет их активист реакционные песни старых времен! Вот ведь как глубоко укоренились вражьи пережитки в человеческой душе – один только самогон и гонит их наружу!
Из ханиных глаз льются слезы. Вначале они катятся медленными крупными каплями, одна за другой, и вдруг – настоящим потоком, словно прорвало… Ай-я-яй, стыд-то какой, разве подобает еврейской невесте вести себя подобным образом? Хана сама не понимает, что с ней. Она опускает голову на стол и сотрясается в рыданиях. Ицхак Меир сердится, Шоэль гладит голову своей любимой…
Но вот она понемногу успокаивается, поднимает залитое слезами лицо, смотрит на него. Шоэль, не стесняясь присутствия родителей, наклоняется и нежно целует ее в горячий лоб, убирает прилипшие к нему кончики мягких волос.
– Ну что, пойдем завтра в ЗАГС? – спрашивает он шепотом и промокает платком ее вмиг засветившиеся глаза.
Вот уж действительно резкая смена погоды – кажется, будто из-под тяжелой хмурой тучи посыпались искры света. Хана смущенно улыбается, бежит к зеркалу слегка припудриться, поправить волосы – и вот она
