Ньют перечитал предсказание еще раз. Снаружи послышался такой звук, словно лист гофрированного железа перекатывался между кустов, что он, собственно, и делал.

– Значит ли это, – медленно начал он, – что мы с тобой, по ее предположению, э-э… входим в программу? Ну и шуточки у Агнессы.

Ухаживать за девушкой особенно трудно, если в доме, где живет предмет ухаживания, проживает еще и пожилая родственница: она все время что-то бормочет, или хихикает, или стреляет сигаретку, или, в худшем случае, вытаскивает семейный альбом с фотографиями – проявление агрессии в войне полов, которое следует запретить Женевской конвенцией. Но когда такая родственница умерла триста лет назад – все намного хуже. Ньют на самом деле вынашивал определенные планы насчет Анафемы; не просто вынашивал – он их лелеял, холил, буквально трясся над ними и сдувал с них пылинки. Однако мысль о том, что ему в затылок вонзается предвидящий взгляд Агнессы, обрушивалась на его мужское либидо, словно ведро холодной воды.

Он даже подумывал о том, чтобы пригласить Анафему поужинать вместе, но его просто затрясло, стоило ему подумать, что какая-то ведьма времен Кромвеля будет за триста лет до этого сидеть в своем домике и смотреть, как он ест.

Он был в таком настроении, в котором обычные люди начинают жечь ведьм. У него и так хватало проблем в жизни, и без того, чтобы какая-то спятившая старуха командовала им через целых три столетия.

Судя по звукам, доносящимся из камина, труба, похоже, начинала разваливаться.

А потом он подумал: нет у меня никаких проблем в жизни. Я не хуже Агнессы могу ее предвидеть. Она вся простирается передо мной, и в конце ее – досрочный выход на пенсию, деньги, собранные сослуживцами на подарок по этому случаю, аккуратная чистенькая квартирка, аккуратная чистенькая могилка. Если не считать того, что я умру под развалинами домика во время того, что вполне может быть концом света.

И у Ангела, что отмечает добрые и злые дела людей, не будет со мной никаких проблем, потому что в книге моей жизни на каждой странице будет написано «см. выше», год за годом. Ну что я действительно успел сделать? Ни разу не ограбил банк. Ни разу даже не был оштрафован за неправильную парковку. Ни разу не был в тайском ресторане…

Где-то с веселым звоном разбилось стекло, вылетев из еще одного окна. Анафема обняла Ньюта со вздохом, в котором не было и тени разочарования.

Я никогда не был в Америке. И во Франции не был, потому что Кале все-таки не считается. Я не научился ни на чем играть.

Приемник замолк, потому что наконец не выдержали провода.

Он зарылся лицом в ее волосы.

Я никогда…

Послышалось тонкое «пинь!».

Шедуэлл, который обновлял зарплатные ведомости Армии, поднял глаза, не расписавшись за младшего капрала Смита.

Ему понадобилось некоторое время на то, чтобы заметить, что сияющей булавки Ньюта на карте не было.

Он слез со стула, бормоча что-то себе под нос, и, пошарив по полу, нашел ее. Он потер ее о рукав и воткнул обратно в Тэдфилд.

Он как раз расписывался за рядового Стола, который получал сверх обычного еще два пенни в год на сено, когда снова послышалось «пинь!».

Он поднял булавку, с подозрением оглядел ее и с такой силой вонзил в карту, что она вошла в штукатурку на стене. Потом он вернулся к своей бухгалтерии.

И услышал «пинь!».

На этот раз булавка на шаг отлетела от стены. Шедуэлл поднял ее, осмотрел острие, воткнул в карту и принялся наблюдать.

Еще через пять секунд она едва не пронзила ему ухо.

Он снова пошарил на полу, снова воткнул ее в карту и стал держать ее рукой.

Она двигалась. Он налег на нее, не отпуская.

От карты поднялась тонкая струйка дыма. Шедуэлл взвизгнул и сунул пальцы в рот, а раскаленная докрасна булавка рикошетом отскочила от стены напротив и разбила стекло в форточке. Она не хотела