— Пойдем заберем ее. Сейчас ночь, никто не увидит.

— Стойте, ребята, — вмешался Марио. — В первую очередь посмотрите, есть ли на ней лента. Такая черная ленточка, намотанная на две катушки. И еще, кроме машинки, мне нужна бумага, обыкновенная белая и черная, тоненькая такая, и если ее потрогать, то с одной стороны она пачкает. Все это должно быть в ящичке под машинкой.

Загибая пальцы, Перчинка повторил вслух все, что нужно было взять, и поднялся с земли.

— Через полчаса мы вернемся, — сказал он. Чиро и Винченцо тоже встали.

— Нет, ты оставайся здесь, — приказал Перчинка, обращаясь к Чиро. — И гляди в оба, если придут.

Чиро вернулся к Марио.

— Ты мне расскажешь?.. — шепнул он.

— О заводе? Да, да, я же обещал.

— Ну, мы пошли, — сказал Перчинка и направился к выходу.

— Подождите, — крикнул им вслед Марио.

Ребята остановились. Марио достал из кармана огрызок карандаша и грязный клочок бумаги, что-то написал на нем и протянул бумагу Перчинке.

— Вот, — сказал он, — положи это на то место, откуда возьмешь машинку.

— А что это? — спросил удивленный Перчинка.

— Я объясняю тут, что машинку мы не украли, а просто реквизировали и отдадим при первой возможности.

Ребята весело засмеялись.

— Вот это да! — не переставая смеяться, воскликнул. Перчинка. — И тут даже подпись есть?

— Конечно, — подтвердил Марио.

Затея с распиской показалась Перчинке просто чудачеством, и он снова подумал, что этот Марио, пожалуй, действительно немного не того. Но все-таки в нем было что-то, располагающее к доверию, да и рассказывал он интересно.

— Ладно, — сказал мальчик, зажимая записку в кулаке, — я ее положу. Только знаешь, все это ни к чему. Так уж у нас повелось: что найдешь в разрушенном доме, то твое.

— А разве это справедливо? — возразил Марио. — Ведь если мы хотим победить, то должны быть справедливыми. Согласен?

Однако с этим Перчинка, как видно, не был согласен. Пожав плечами, он бегом направился к выходу и, как только вышел из светлого круга, очерченного слабым пламенем свечи, сейчас же исчез, словно растворился в темноте подземелья.

Марио растянулся на своей соломенной постели в углу, Чиро устроился рядом и сейчас же спросил;

— Ну, будешь рассказывать?

Марио улыбнулся. По совести говоря, ему и самому доставило бы удовольствие вспомнить то время, когда он был совсем еще молоденьким парнишкой и только-только узнал, что такое конвейер и как обрабатываются детали. Он не спеша начал рассказывать мальчику о производстве, и часто та или другая техническая подробность воскрешала в его памяти воспоминание о каком-нибудь событии, иногда совсем незначительном. Он и не подозревал, что так свежи еще некоторые воспоминания, так бередят душу картины прежней жизни, той жизни, которая, как он думал, навсегда забыта и погребена в тайниках его памяти, но которая представлялась ему сейчас потерянным раем. «Уж не жалею ли я о том, что отказался от всего этого?» спрашивал он себя, однако предпочел не отвечать сейчас на этот вопрос.

Между тем Чиро, убаюканный голосом Марио, задремал. Его чумазая мордочка склонилась на грудь, и он стал очень похож на маленького старичка. Ничто не нарушало безмолвия подземелья, одни только мыши вдруг подняли возню, воспользовавшись тем, что ветер задул свечу.

Марио снова принялся ломать голову над тем, что же ему все-таки делать здесь, в Неаполе, в городе, где все ему чуждо и незнакомо. Какую он может вести работу, сидя в этом сыром подземелье, полном мышей, преследуемый людьми, которые даже не знают толком, что он за человек, не связанный ни с кем, кроме этих маленьких оборванцев, этих детей, повзрослевших раньше времени?

— Нет, эти мысли до добра не доведут, — пробормотал он и в ту же минуту с радостью услышал тихий свист, возвещавший возвращение Перчинки.

Он зажег свечу и двинулся навстречу ребятам, которые еле тащились, сгибаясь под тяжестью неуклюжей и громоздкой машинки «Ундервуд», выпущенной, вероятно, еще в начале века.

— Ну, эта? — тяжело переводя дух, спросил Перчинка.

Марио взял в руки тяжелую машинку и принялся внимательно разглядывать ее.

— А вот бумага, о которой ты говорил, — добавил Винченцо, вытаскивая из-за пазухи рулончик белой бумаги и несколько листов копирки.

— Ну, ребята, завтра примемся за работу, — проговорил Марио. — А сейчас нужно куда-нибудь подальше спрятать эту штуку. Не ровен час полиция нагрянет…

— Давай отнесем ее в твое убежище, — предложил Перчинка.

С трудом протиснувшись через узкий и темный проход, они втащили свою тяжелую ношу в клетушку под монастырской кладовой. Окинув взглядом низкую каморку, Марио отметил про себя, что печатать придется лежа на животе.

— А я? — спросил Перчинка. — Что я должен делать? Марио на минуту задумался.

— Видишь ли, Перчинка, — медленно проговорил он. — Теперь я буду печатать листовки, много листовок. А ты и твои друзья должны будете распространять их в бомбоубежищах, домах — одним словом, везде, где есть люди. Только это нужно делать так, чтобы комар носу не подточил, чтобы ни одна душа не заметила. Люди должны находить листочки в карманах, а о том, откуда они, не догадаться.

— Ну, это плевое дело! — воскликнул Перчинка. — Положить в карман легче, чем вытащить из кармана.

— Но все-таки вы должны глядеть в оба, чтобы вас не сцапали.

Винченцо клевал носом. Марио тоже чувствовал, что его клонит ко сну. Перчинка в последний раз ласково погладил большую черную машинку.

— А ведь правда красивая, — сказал он.

Через несколько минут обширное подземелье погрузилось в тишину. Четверо друзей крепко спали. Над их головой выли сирены, возвещая воздушные тревоги, гремели выстрелы зениток, ухали фугаски и жалобно трещали обрушивающиеся дома. Луна зашла, и на небе остались только крошечные светильнички звезд. Внизу, словно черное озеро, в котором то и дело загорались яркие вспышки разрывов, замер Неаполь.

На дворе по-прежнему стоял август 1943 года. Но что-то уже начало меняться, хотя бы благодаря этой старой, запыленной и покрытой паутиной пишущей машинке, дремавшей сейчас под кладовой капуцинов, которые, сбившись в кучу, бормотали молитвы.

Страшный грохот потряс стены бомбоубежища, и в ту же секунду погас свет. Женщины закричали, прижимая к себе малышей, мужчины замерли и молча стояли, прислонившись к стенам.

— Дженнаро, Дженнарино, где ты? — жалобно звал чей-то голос.

Старухи, сидевшие в углу, принялись вслух молиться. Громко, навзрыд плакала какая-то девочка, пока ее отец не крикнул:

— Замолчи! Беду накликать хочешь? Девочка умолкла.

Зажгли несколько свечей, мужчины включили карманные фонарики, и тут все увидели, как с крутой лестницы, ведущей в убежище, скатился какой-то человек.

| — Школу напротив разбомбило! — крикнул он. — А больше ничего не видно. На улице тьма