Санкт-Петербурге ловко пробирались по замерзшей слякоти на высоких каблуках, тогда как Мартин то и дело поскальзывался, стараясь удержать равновесие, как персонаж фарсовой комедии.

— Хотите кофе? — неожиданно спросила продавщица, повергнув его в замешательство.

Он подумал, что она сейчас вытащит термос, но девушка прокричала что-то резкое мужчине, торговавшему в соседней палатке знаками различия Красной армии, и он крикнул что-то такое же резкое в ответ, и она пошла вперед, размахивая сумкой и маня Мартина за собой, как ребенка.

Они не стали пить кофе. Вместо этого они ели борщ, а потом пили горячий шоколад, густой и сладкий, из высоких кружек, заедая пирожными с кремом. Она заказала сама и не позволила ему расплатиться, махнув рукой в сторону тонкого полиэтиленового пакета, в котором, завернутые в газету, лежали его матрешки, уютно спрятавшись друг в друга, и он подумал, что, наверное, это вознаграждение за то, что он раскошелился. Может быть, так делается бизнес в России — если заплатишь кому-нибудь сумму, на которую здесь можно спокойно прожить неделю, тебя отведут в теплое, душное кафе и обкурят с головы до ног сигаретным дымом. Вот на Крите («Откройте для себя древние чудеса..») ему после каждой покупки непременно всучивали что-нибудь бесплатно, можно подумать, продавцы хотели смягчить острые углы капитализма. Дары обычно являли собой вязаные салфеточки, и к возвращению у Мартина в чемодане скопилась их целая стопка.

— Ирина, — представилась она, протягивая руку.

Она размотала шарф, и волосы рассыпались по спине.

— Мартин, — ответил Мартин.

— Марти, — улыбнулась она.

Он не стал ее поправлять. Никто еще не называл его «Марти». «Марти» сулил оказаться человеком поинтереснее, нежели он сам, и ему это понравилось.

Он попытался объяснить Ирине, что он писатель, но не знал, поняла она его или нет.

— Достоевский, — сказал он. — Пушкин

— Идыот! — воскликнула она, и ее кукольное личико вдруг оживилось. — Здесь — идыот.

Только потом он понял, что кафе, где они сидели, называлось «Идиот».

Ему хотелось произвести на нее впечатление своим литературным успехом. Он никогда ни с кем не обсуждал писательские гонорары. Мелани, его агент, считала, что он так до конца и не раскрутился и может добиться большего; немногие друзья отнюдь не преуспевали, и он не хотел, чтобы они подумали, будто он хвастается, его матери было все равно, а брат завидовал, поэтому Мартин предпочитал держать свои маленькие триумфы при себе. Ему было бы приятно, если б Ирина узнала, что у себя на родине он имел некий вес («Продажи растут с каждой книгой»), но она только улыбалась и слизывала с пальцев крошки пирожного.

— Конечно, — сказала она.

Покончив с едой, она быстро встала и, не глядя на часы, заявила:

— Я иду.

Натягивая пальто, она допила кофе — Мартина восхитила жадность этого жеста.

— Вечером? — спросила она, словно они уже обо всем договорились. — «Икорный бар» в Гранд- отеле, в семь. О’кей, Марти?

— Да, о’кей, — поспешно ответил Мартин, потому что она уже бросилась к двери и, не оглядываясь, подняла руку в прощальном жесте.

Выйдя из кафе, он попал в настоящий снегопад. Это было так романтично: снег, блондинка с шарфом на голове, прямо как Джули Кристи в «Докторе Живаго».

Глория проснулась рано и спустилась вниз, ступая очень тихо, словно в доме можно было кого-то разбудить, хотя, к ее великой радости, она была совершенно одна. Когда Грэм был дома, все сотрясалось и грохотало, даже если он спал. Без него же день разворачивался по своим тихим законам, обступая мягкими красками и косыми лучами света, которых Глория никогда прежде не замечала.

Она ощущала ягнячий ворс овсянистого берберского ковра под босыми ногами и скользкую гладкость перил из красной орегонской сосны под ладонью. Ей подумалось о сотне с половиной лет, что ушли на полировку дерева до атласного блеска; она тоже приложила к этому руку, натирая перила, — и не «Мистером Блеском», а кирпичиком пчелиного воска. Глория приучила себя ценить маленькие радости, многие из которых были связаны именно с домом — домом, что будет стоять еще много лет после того, как сама Глория обратится в прах.

Каждый день — подарок, твердила она себе; что в жизни стоящего, так это настоящее. Они потеряют дом. Его затянет в этот устроенный Грэмом прискорбный кавардак, конфискуют по закону о доходах от преступной деятельности (она вычитала об этом в интернете), чтобы хоть отчасти возместить причиненный Грэмом за все эти годы ущерб. Карточный домик — вот что он создал. Иллюзию. Смерть или отдел по борьбе с мошенничеством, кто бы из них ни оказался проворнее, раскроет все его секреты, раздернут шторы и поднимут жалюзи, осветят каждый грязный угол.

Глория открыла доходящие до пола окна в гостиной и постояла несколько минут, вдыхая свежий утренний воздух, наблюдая, как осторожно прыгает по забору воробей. Комок коричневых перьев в черном нагрудничке. Хорошо бы Бог присматривал за каждой тварью, но раз уж нет, последят Глория и камеры наблюдения.

Дом в Грейндже («Провидение» — такое имя он получил задолго до того, как его купили Глория с Грэмом) не имел ничего общего со сколоченными на скорую руку хибарками, на которых разбогател Грэм. Грэмовы дома — это мебель с перекошенными дверцами, камины, облицованные бетонной плиткой под камень, и дешевый офисный ковролин. В этих домах стоял такой запах, будто их сделали из пластика и химикатов. В прошлом году Грэм завел разговор о переезде, мол, они «слишком богаты», чтобы жить в Грейндже, и он-де уже «положил глаз» на один необъятный участок на севере, где он мог бы удить форель и постреливать беспечных птиц. За годы дом в Грейндже подстроился под Глорию, принял удобную ей форму, и было бы жестоко так вдруг избавиться от него ради какой-то пещероподобной громадины у черта