покатил в деревню. Размышляя по дороге об омлете, почувствовал, что на обед ему требуется что-нибудь посытнее; он стал замечать, что в Провансе ему постоянно хочется есть, — и решил пообедать у Фанни.

Но не тут-то было. Фанни, desolee[72], жала ему плечо, заглядывала в глаза, подчеркивая свое огорчение, но что она могла поделать? Наступила суббота, и, как часто бывает летом, ресторан целиком сняли под свадьбу. Пришлось разочарованному Максу топать в кафе.

Впрочем, омлет оказался великолепным, пышным и сочным, свежайший салат был заправлен вкусным соусом, а холодное розовое вино в pichet[73] приятно бодрило. Сидя под тентом кафе, Макс мог во всех подробностях наблюдать торжество по другую сторону площади.

Иностранцев, с младых ногтей впитавших миф, будто по сдержанным, холодновато-вежливым парижанам можно судить о характере всех французов, поражает безудержное веселье провинциалов. На террасе у Фанни, кроме нескольких детей и взрослых, собралась преимущественно молодежь. Судя по гвалту, вина было вполне достаточно. То и дело раздавались взрывы смеха, обрывки тостов, прерываемых репликами и аплодисментами, и недружное пение 'La Vie en rose'[74]. Сначала солировал пожилой господин; одну руку он положил на плечо невесте, другой, с бокалом шампанского, дирижировал все ширившимся хором гостей.

Макс не спеша потягивал кофе и кальвадос; по телу, словно от хорошего транквилизатора, разливалось ощущение благости. До сих пор он не успел изведать чувство одиночества; вероятно, оно настигнет его позднее. Но сейчас, сидя под сияющим в синем небе солнцем и предвкушая завтрашнюю поездку вместе с Натали Озе, сытый Макс был вполне доволен жизнью. Закрыв глаза от слепящего света, он подставил лицо жарким лучам и отдался дреме.

Очнулся он от адского воя клаксонов. Площадь была забита машинами. По традиции на автомобильных антеннах, на боковых зеркалах, а у одного водителя даже на очках развевались белые, голубые или розовые шифоновые ленты. Непременное шумовое оформление превратило тихий мирный полдень в сущий бедлам. Сделав по площади круг почета, кавалькада двинулась прочь. Очевидно, здесь принято начинать медовый месяц с оглушительной какофонии.

Макс протер глаза; веки немного болели: видно, успели чуточку обгореть на солнце. На площади опять воцарились тишина и пустынность; жители закрывали ставни, готовясь к полуденному сну.

Вернувшись, Макс обнаружил, что мадам Паспарту со своим пылесосом орудуют в доме как одержимые. Оставив им поле битвы, Макс ретировался в сараи, где несколько часов пытался добиться хотя бы видимости порядка, разбирая сваленные вперемешку на земляном полу мешки с удобрениями, бочки из- под дизельного топлива и старые тракторные шины. Работа была тяжелая, грязная, мышцы ныли от непривычной нагрузки, и к семи часам он устал так, как давно не уставал. Налив себе бокал вина, он присел на край bassin и стал глядеть, как солнце медленно клонится к западу, а в небе вспыхивает огненно-розовое с лиловым отливом зарево.

Слишком измученный, чтобы даже думать о еде, Макс с наслаждением полежал в горячей ванне и, едва добравшись до постели, впал в блаженное забытье.

Воскресное утро заметно отличалось от прочих, оно было гораздо тише, словно и природа и здешние жители решили денек отдохнуть. Во время пробежки Макс не встретил ни души. На дорогах — ни одной машины, в полях не видно тракторов, на виноградниках — никого; всюду полная, залитая солнцем тишь. Да, сегодня эту тишь и благодать уже не нарушит хозяйственная симфония под управлением мадам Паспарту.

Макс отворил в кухне одно из окон, ненароком смахнув с него возмутившегося голубя, и услышал дальний перезвон церковных колоколов, сзывавших деревенских жителей на мессу — краткую демонстрацию благочестия перед традиционным воскресным чревоугодием. Максу вспомнилась одна давняя статья, автор которой утверждал, будто католики едят вкуснее и обильнее, чем протестанты, потому что всегда могут покаяться в грехе обжорства и получить отпущение. Заглянув в холодильник, он убедился, что там просто нечему ввести его в греховное искушение. Пришлось ограничиться чашкой cafe-creme[75].

Стараниями мадам Паспарту в кухне пахло чистотой, восковой мастикой и лавандовой эссенцией. Старый деревянный стол блестел, как в прежние времена, а посреди стояла ваза с дымчато-палевыми розами, срезанными с куста во дворе. На следующей неделе надо будет поговорить с мадам насчет оплаты. Сколько бы она ни запросила, денег жалеть не стоит, хотя бы ради удовольствия пить утренний кофе в такой изысканно-свежей, благоуханной обстановке.

Макс тоже предпринял немалые усилия, чтобы отправиться в поездку с Натали Озе изысканно-свежим и благоуханным. Он особенно тщательно побрился, надел синие хлопчатобумажные брюки и старую, но все еще приличную шелковую рубашку, которую получил как-то на Рождество от одной своей давней подружки. В прихожей он поймал в зеркале свое отражение: вместо лондонской бледности наметился легкий загар — очевидно, руки и лицо чуть поджарились на солнце, когда он сидел в кафе. Ничего, лиха беда начало. Он сунул ключ под горшок с геранями и, весело насвистывая, тронулся в путь.

Дом Натали находился всего через два дома от ее конторы — о таком счастье могут лишь мечтать люди, которым приходится каждый день ездить на работу в город. Возле дома стоял лоснящийся черный 'пежо-305' с откинутым верхом, входная дверь была приоткрыта. Очевидно, те ужасы, которые смакуют газетчики, иллюстрируя рост преступности, пока еще Сен-Пону незнакомы.

Макс взялся за тяжелое бронзовое кольцо на двери и дважды неуверенно стукнул.

— Oui? — донесся откуда-то сверху голос, заглушаемый жужжанием фена.

— Натали, это я, Макс.

— Вы всегда являетесь раньше времени?

— Я дал маме слово никогда не опаздывать на встречи с нотариусами, особенно если они водят кабриолеты.

Жужжание стихло.

— Входите. Я через минуту спущусь.

Макс пересек крошечную прихожую и оказался в г-образной комнате. Одну ее часть, гостиную, отделяла от второй, кухни, старинная оцинкованная барная стойка. Рядом с кофейным столиком стоял мягкий кожаный диван с брошенной на спинку шелковой шалью и два глубоких кожаных кресла. На столике высились стопки книг; на кафельном полу лежал красивый восточный ковер; от старости цвета на нем слились в приглушенный теплый тон. Над камином висело большое зеркало в массивной гипсовой золоченой раме — типичный провансальский стиль девятнадцатого века. В зеркале отражалась стоявшая на каминной полке ваза с лилиями. На стене — целый веер фотографий с дарственными надписями. Все говорило о хорошем, без вычурности, вкусе и отнюдь не тощем кошельке хозяйки.

Примостившись на краешке дивана, Макс стал разглядывать книги. В основном это были издания по искусству и фотоальбомы, начиная с Кайботта и Ботеро до альбомов фотографий Атже и Эрвитта; впрочем, одна стопка была, по-видимому, исключительно винная, в ней том о 'Шато д'Икем', томики о бургундском и легендарных шампанских винах, а сверху лежал старинный фолиант — 'Великие виноделы Бордо'.

Макс взял его в руки. Слегка потрепанная, с бурыми пятнами, книга не утратила былого изящества. 'Если бы такую можно было найти в магазинах, обязательно купил бы — для Чарли, — листая страницы, подумал Макс. — Тут тебе и про хорошие вина, и про 'соблазнительную', как он выражается, недвижимость, где эти вина и производятся'. Максу вспомнилось восхитительное вино, которое они с Чарли распили в Лондоне, и он решил поискать 'Шато Леовиль-Бартон' в указателе.

Из книги выпала закладка, оказалось, это винная этикетка. Об этом сорте, как и о сотнях других, Макс в жизни никогда не слыхал, но этикетка ему понравилась: плотная кремовая бумага и незамысловатый узор — сдержанно-тонкий, без современного штукарства. Именно такую он выбрал бы для своего вина, если бы на его виноградниках удалось получить что-нибудь путное. Заслышав на лестнице шаги Натали, он сунул закладку в книгу, положил ее на место и поднялся навстречу хозяйке.