а в середине навигации особенно. Как у тебя с жильем?

— Никак. Я всего два часа как с поезда.

— Родные в Москве имеются?

— Никак нет.

Речник помолчал, отдуваясь, потом поднял на Клима светло-голубые глаза.

— Значит так. Вижу, ты птица стреляная и просто так ничего не делаешь. Вижу также, что намерения у тебя твердые и ты не сбежишь от нас обратно. Что-то повернулось в твоей жизни.

Клим улыбнулся. Вот кто стреляный воробей-то, настоящий речной волк, вот кто видит человека насквозь.

— Не бойся, я не гадалка, — запыхтел тот. — Слушай внимательно. В нашем ведомственном доме, вон, через шоссе, десятиэтажном, белого кирпича, есть две квартирки. Одну, из двух комнат, мы дадим тебе, да и пропишем поскорее, пока не сняли с баланса. Ясно? Вот тебе направление на курсы и распоряжение в наше домоуправление. Все.

— Благодарю, — серьезно ответил Клим.

— Устраивайся, — кадровик грузно приподнялся и пожал ему руку. — Рад был познакомиться.

Прошло две недели. Они были заполнены учебой на курсах, среди молодых ребят, которые сходу обозвали Клима дядя, но быстро прониклись уважением и стали называть по имени. Уважение не завоевывается, оно возникает как ответная волна. Клим уселся в жесткое кресло портового крана и принялся разгружать ящики с ранними помидорами, фруктами, арбузами, которые доставляются водным путем из астраханских и волгоградских областей, или парился в кабинке грейдера, что двумя челюстями подхватывает гравий и песок с длинных барж и выносит далеко на береговую насыпь. Это был строительный материал для московских комбинатов, за ним выстраивался длинный хвост грузовых машин. Он обедал в столовой, «не употреблял», был ровен, не говорлив, и никому не приходило в голову исповедоваться ему или лезть в душу с расспросами. В квартире обживаться было проще. После ремонта она засверкала чистотой, как каюта, появились занавески, мебель, кухонная утварь. Клим обставился с расчетом на приезд сына. На стену наклеил картину-обои с изображением стройного парусника, идущего по волне, постелил на пол широкий, во всю свою комнату, кусок светло-зеленого, с листочками, ковролина, чтобы делать силовую гимнастику, в комнату сына купил ковер.

И стал жить в ожидании знаков, которые направит ему судьба.

Но все было тихо, за исключением местного переполоха, который произвело его появление.

В его холл выходили двери еще двух квартир. Одна из них была глухо закрыта, и смутные слухи о художнике-пьянице, находящимся на излечении, окружали ее тайной. Зато в третьей квартире… О, в третьей квартире проживало белокурое румяное существо, приятное во всех отношениях. Даже через общую капитальную стенку проникало обаяние Любочки, томление молодого тела, вздыхающего на кружевных пуховиках и подушках! Жила она одна, уверяя, что была когда-то замужем, работала в портовом жилуправлении, с домовыми книгами, где было расписано кто и с кем проживает в этом большом портовом доме.

Двор уже знал, что Клим старпом дальнего плавания, что поселился и прописался один, и почему-то оставил семью. Не пил, со всеми здоровался. Следовательно….

— Люба, не теряйся, Люба, берись, — наперебой советовали со скамеек. — Он уже купил письменный стол и пылесос. Денежный непьющий мужик.

Люба вздыхала. Она была прекрасная хозяйка, готовая к семейной жизни всеми клеточками своего существа, но как, как это сделать?

— Хорошая девка, да невезучая, — судачили на скамейках, — стоящего мужика никак не отыщет.

— Пьют все нынче, поэтому. Был Гришка, да тоже пил по-черному, художник несчастный. А ведь могла быть пара. Эй, Любочка! Поди, дорогая, постой возле нас. Ну, что, все не решаешься? Смотри, прозеваешь. Такого мужика уведут из-под носа.

— Да кто ж уведет-то? Такой упорный, даже не смотрит.

— Найдется какая-никакая, вокруг пальца обведет, будешь локотки кусать. Берись, Люба. Сам спасибо скажет.

— Вы так думаете?

И Люба начала охоту по все правилам, надеясь на счастливый случай да на свою удачу. Частенько в лифте он встречал ее, хорошенькую блондинку то с рыжим котом на руках, то она сама звонила в дверь, чтобы посмотреть с его балкона, где гуляет ее Рыжик. Для этого случая на ней струился блестящий халат, облегая роскошные формы; ее маленькие ножки прятались в бархатные домашние босоножки, оставляя розовые пятки. Но все впустую. И все же случай выпал. Как-то раз она пулей слетела с пятого этажа, увидев в окно Клима, несшего в руках свежую горбушу, свисавшую мокрым хвостом из оберточной бумаги.

Они столкнулись в дверях.

— Не подскажете, как поджарить это великолепие? — спросил он, смущенно улыбаясь.

У нее захолонуло сердце. Вот она, судьба. Смелей, Любаша!

— Нужна мука, соль, масло… — Любочка смотрела ему в глаза, минута решала все. — Знаете, легче сделать, чем рассказывать, — и ухватила рыбину из его рук.

Он молча усмехнулся.

Ах, как она старалась! В своей уютной кухне она поджарила рыбу, отдельно позолотила в масле лук, отдельно положила на тарелочки зелень и молодой картофель. Переоделась. Перевела дух.

Он пришел с бутылкой сухого вина. Они ужинали на безукоризненно-белой скатерти, пили из ее хрусталя в окружении ее ковров и цветов.

Всем хороша Любочка! Что за хозяйка! А что за квартира у нее! Балкон весь в цветах, точно райский сад. Право же, куда они смотрят, положительные непьющие мужчины? Они легли на крахмальные простыни. Он приласкал ее белое тело, такое податливое, отзывчивое.

… Она играла, как могла, в искушенную женщину. Пусть, ну пусть ему будет хорошо с нею! Уже заполночь, напившись чаю, они вновь легли, пусть, ну пусть ему будет хорошо с ней!

Потом разговорились. И он вдруг сказал.

— Ты не обидишься на мои слова?

— Какие? — сердечко ее захолонуло.

— Ты никогда не была замужем, как уверяешь.

— Была, — пролепетала она.

— Нет, милая. Ты стараешься, не понимая. Ничего, это поправимо, — он усмехнулся.

— «Вот мне и сказали!» — горьким бабьем воем завыло ее сердце.

— Научишься. Наука нехитрая, — он хлопнул ее по теплой попке.

— Нет уж, — она вскочила и завернулась в блестящий халат, — не понравилась и не надо!

Дело началось обыденно и закончилось так же.