сегодня купила снова. Уж очень они ему шли! Просто необыкновенно!
– Великолепные часы! – снова похвалила добрая девушка Валя. – Я таких даже и не видела никогда.
Раечка окинула восторженную дамочку холодным взором своих зеленоватых глаз.
– Между прочим, у моего парня тоже такие часы, – сказала она надменно и вышла из раздевалки.
– Знаете что, Алена, – тихо сказала Валя, – я эту девчонку просто видеть не могу.
– Аналогично, – буркнула писательница, уязвленная до глубины души: как это у парня
– Дамы! – послышался голос тренера Лены Мавриной. – Встаем на программу!
Алена и Валентина наперегонки ринулись в зал.
Долги наши, или История жизни Ивана Антоновича Саблина (продолжение)
Не стоит считать меня идиотом и думать, что я смотрел на жизнь исключительно сквозь розовые очки. Кроме того, я не занимался пластической хирургией как искусством ради искусства. Я вполне отдавал себе отчет в том, что деятельность нашего «санатория», вернее, нашего пятого отделения, совершенно противозаконна, потому что мы помогаем уйти от правосудия людям, которые заслужили наказание своими преступлениями против общества и людей. Однако для меня давным-давно уже эти два понятия – общество и люди – стали абстрактными. Хоть и писал Ленин (а как же, помню, в школе проходили статью «Партийная организация и партийная литература»!), дескать, жить в обществе и быть свободным от общества нельзя, я как-то умудрялся это делать. Что такое общество? Некий организм, который определяет и устанавливает законы, по которым живет, действует, которыми сдерживается каждый член этого общества – человек. Я жил в санатории, а определяли мою жизнь и сдерживали меня законы, которые устанавливал для нас Гнатюк. Эти законы меня вполне устраивали. По сути своей я человек нелюбопытный, поэтому у меня никогда не возникало желания как-то эти законы исследовать, размышлять об их справедливости или несправедливости или мучиться, что законы Гнатюка находятся в явном противоречии, а то и в антагонизме с законами общества. Но вот что странно: впервые именно этим словом – «преступники» – я подумал о своих пациентах, когда увидел Алину.
Они, приезжавшие сюда тайно и тайно покидавшие санаторий, были преступники. Да неужели и она, эта птица залетная, заморская, эта райская птица принадлежит к их же племени? Это не укладывалось у меня в голове.
Почему-то красота всегда ассоциируется с добротой и даже безгрешностью. Ни один человек в мире при виде Алины даже помыслить не мог бы, что видит перед собой не Еву, а Лилит.
Еве ввергнуть Адама во грех помог змий, в которого, как известно, перевоплотился сатана. То есть Ева оказалась его орудием. Лилит сама была демоницей. А я был глупеньким Адамом, которого искусила, ввергла в бездны адские эта редкостная красота.
– Вы понимаете, Иван, мне, конечно, нравится мое лицо, – сказала она при первом знакомстве, холодно глядя своими изумрудными глазами в мои, обычно серые, а теперь, чудилось, обесцвеченные необычайным волнением. Конечно, она прекрасно понимала, какое впечатление производит на меня! – Однако если приходится выбирать между жизнью и свободой – и прекрасной маской, я выбираю жизнь и свободу. Пусть маска будет менее яркой, менее эффектной – я готова смириться с этим.
Секрет ее красоты был вовсе не в классически-безукоризненных (кстати, совсем не классически- безукоризненных!) чертах. Чудилось, она источает невероятный, победительный аромат женственности: призывный и в то же время надменный, и при одном только ощущении этого аромата мужики немедленно начинали терять головы и готовы были на все, чтобы добиться Алины. Где бы она ни появлялась, все мужчины сразу были ее. Другие женщины словно бы переставали существовать для них. Конечно, потом некоторые, умишком и сердцем покрепче, начинали соображать, что вообще происходит, спохватывались, вспоминали о женах-детях, ну а слабенькие так и влеклись в этом вихре ее очарования, так и задыхались в ее аромате, вернее сказать, становились наркоманами, готовыми на все за одну малую понюшку. Даже душу дьяволу заложить были готовы! И закладывали, случалось, как заложил я.
Да, я тоже стал наркоманом этой красоты. Кажется, жизнь отдал бы за то, чтобы вечно смотреть в ее лицо. Великолепные брови – низкие, прямые, чуть приподнятые к вискам, тонкий нос с нервными, породистыми ноздрями, чувственный яркий рот, но главное – глаза невероятного зеленого цвета, с этими нежными веками, похожими на белые яблоневые лепестки...
Алина, Алина!
Алина!..
Я даже не знал, настоящее ли это ее имя или, так сказать, псевдоним, как у других моих пациентов. Мне казалось, что это имя не могли ей дать люди, даже родители не могли его придумать – она словно бы появилась с ним на свет, оно было даровано ей от природы, как эта изящная миниатюрная фигура, эти изумрудные глаза, эти вишневые губы, белая кожа с легким румянцем, эти черные волосы, эти веки, о которых я мечтал, как зачарованный мечтал: вот коснуться бы их губами, вот увидеть бы, как они опускаются в страстной истоме...
Почему-то, из какой-то безумной гордости, а может, от комплекса неполноценности, который внезапно проснулся во мне, я ни слова не говорил о своей любви, даже старался своих чувств не показывать. Но общее мое остолбенение, конечно, кричало громче всяких слов. Неудивительно, что Гнатюк однажды впрямую спросил меня, не сошел ли я с ума. Это произошло после того, как я наотрез отказался делать Алине пластическую операцию.
– Я не смогу, – угрюмо бормотал я. – Я не смогу ее изуродовать. Я ж не Герострат какой-нибудь. Это убийство будет, неужели не понятно? Такие красавицы, может быть, раз в столетие на свет рождаются, а то и еще реже. Я не могу эту красоту разрушить!
Гнатюк сначала пытался меня убеждать, даже смеялся надо мной, а потом умолк и только слушал, слушал мое сбивчивое, невнятное бормотание. А я, как заезженная пластинка, твердил, твердил, твердил одно и то же:
– Не могу, не могу совершить это убийство...
– Убийство произойдет, если ты не сделаешь ей новое лицо! – однажды в сердцах выкрикнул Гнатюк, уже, такое впечатление, отчаявшись убедить меня обычными уговорами. – Ты что, запал на нее? Ну так
