Марьяна опустила веки и медленно покачала головой. Лариса заболтала ее, сбила с мысли, а теперь эта мысль вернулась – и придавила Марьяну так, что она едва могла стоять. Что такое жалость Рэнда к ней? Это прихоть зверя! Не знает он настоящей жалости, не знает, как она способна изнурить человека, заполнить собою все поры его души, вытеснив оттуда и обиду, и зависть, и злость – все мимолетное, преходящее, – обнажив горькую истину: страдания человека неисчислимы. Вот утащили опять Ларису ненасытные самцы – наслаждаться, потешаться. Красота беззащитна! Она беззащитна и перед мрачным ликом зла, и перед гримасами повседневной жизни. За что осуждать Ларису? За ту броню, которую она надевала на себя каждый день, каждый час? За ее скрытую и явную жестокость? За то, что не смогла простить Бориса? Но ведь из-за него она уже в пятнадцать лет узнала, что такое потеря навек: она никогда не сможет иметь ребенка!

Марьяна повернулась и посмотрела на светлую, почти беловолосую головенку, едва видную из-под покрывала, и видение возникло перед ней: искусанные, истерзанные губы Ларисы благоговейно целуют воздух над детским лбом.

Лариса чувствовала себя оскверненной. Она не посмела прикоснуться к этому чистому лбу. Она любила этого ребенка как своего, родного… может быть, еще больше, чем любят родных, потому что он не принадлежал ей, но в то же время был выстраданным залогом ее счастья.

А Виктор – он знал ли? Любовь к сыну была смыслом его жизни. Может быть, и знал. Хотя если вспомнить, как он рассказывал о Саньке в первый раз: как Лариса не могла родить, а потом долго лежала на сохранении из-за токсикоза, Виктору ее почти не разрешали видеть… Может быть, конечно, все эти подробности были выдуманными, надо быть дураком, чтобы каждому встречному и поперечному выкладывать: у меня, мол, усыновленный ребенок, чужой, мы его в капусте нашли, в смысле, в долларах… И все-таки Марьяна почти не сомневалась: Виктор был уверен, что Санька – его родной сын. Стоило только вспомнить, какой свет струился из его глаз, когда смотрел на свое чадо. Стоило вспомнить руль, вырванный из автомобиля! Да множество, множество деталей вспыхивало перед мысленным взором Марьяны, высвечивая истину: Виктор всю жизнь был убежден, что Санька – его родной сын.

А если так… если так, Ларисе солоно приходилось. Намыкалась она в жизни, и только что свела ее судьба с человеком и богатым, и ласковым, и любящим, как вдруг выясняется: ему необходимо то, чего Лариса дать просто не способна. Нет, конечно, Лариса ничего не сказала мужу о своих проблемах. Помнится, Виктор говорил: «Два года не было детей, я уж отчаялся». Если бы Лариса ему сразу открылась, они бы не ждали: сразу взяли ребенка. Хотя это, наверное, не так просто – если официальным путем. А неофициальным?..

И перед глазами промелькнула картина: Надежда стоит с пистолетом у окна виллы «Клеопатра», сама вся похожая на опасное оружие со взведенным курком, однако ревность, привычная, ставшая второй натурой, точит ее, и она, забыв об опасности, бросает безмятежно курящей Ларисе: «Подумаешь, сокровище! Больно много о себе воображаешь! Вся твоя ценность для Витьки – что Саньку ему родила. Я же знаю, что он тебе говорил: не родишь ребенка – пошлю, мол, к черту со всем твоим сексом!»

Ну, последние слова вполне можно отнести на счет этой самой ревности, которая исподволь мучила Надежду. И едва ли Виктор мог столь грубо говорить с женой. Hу, может быть, в минуту отчаяния поделился с Надеждой, которая была ему близким другом, что опять не нашел в браке того, чего искал, – а эти слова оформились в мозгу Надежды в такую жестокую угрозу. Bсе-таки она терпеть не могла Ларису – всякое лыко было в строку. Да не в этом дело! Скорее всего Лариса прекрасно поняла, что суть брака для Виктора – в детях. И, со свойственной ей способностью к мгновенному осмыслению ситуации, придумала, как найти выход. А потом, со свойственной ей решительностью, осуществила свой план.

Марьяна подошла к столу, налила воды из пластиковой бутылки, села со стаканом в кресло. Ее потрясение постепенно переходило в странное спокойствие. И вот что удивительнее всего: недавний страх перед Ларисой, почти отвращение, почти ненависть сменились совершенно противоположным чувством. Пожалуй, оно было сродни восхищению…

Лариса не из тех людей, которых можно долго жалеть. Она ведь и сама довольно-таки безжалостная: и к себе, и к другим. А вот восхищаться ею можно. И даже нужно! Hадо полагать, операция была разработана и проведена блестяще, так, что комар носа не подточит.

И тут Марьяна поняла: нет, ничего не знал Виктор. Знал бы он – непременно пронюхала бы и Надежда. И уж она, получив в свои руки такую моральную плеточку для Ларисы, непрестанно бы подстегивала ту исподтишка.

Итак, Лариса приступает к делу… Марьяна задумалась. Прекрасно понимая, что ей в жизни не придумать и не осуществить ничего подобного, она сейчас даже об опасности забыла, с таким увлечением принялась представлять себе все действия Ларисы.

Первое было – найти человека, который бы ей помог. Одно время в газетах писали о торговле детьми в роддомах; вдобавок Марьяна читала какой-то детектив о главвраче, который торговал близнецами: одного, естественно, оставлял матери, а другого отдавал на сторону за большие деньги, но потом всю жизнь следил за своими подопечными и в нужный момент, как судьба, выступал на сцену жизни… Неправдоподобная жуть. Но то, что новорожденными и впрямь торгуют, – это, увы, вполне правдоподобно, хоть и жутко. И вот Лариса нашла людей, которые этим занимались. Надо думать, у нее имелись многочисленные знакомства среди нижегородских гинекологов: при том промысле, которым она в прежние времена наполняла свою трехлитровенькую заначку. И вот одно из этих знакомств пригодилось…

Тут Марьяна с сомнением покачала головой. Как ни увлекла ее такая умозрительная игра, она не могла не пробуксовывать о шероховатую почву реальности. Oдним из самых неодолимых ухабов был вопрос о деньгах.

Можно вообразить, сколько стоил ребенок на черном рынке! Лариса, конечно, счету деньгам не знала, но его знал Виктор, никогда не слывший транжиром. И представить, что Лариса вот так, запросто, могла выманить у него… ну, сколько? Ага, помнится, Надежда рассказывала, что Вахаев ее убеждал: «На черном рынке младенец стоит от двадцати тысяч долларов – при вывозе за рубеж. Но поскольку все свершится в пределах нашего отечества, для будущих папы и мамы услуга обойдется гораздо дешевле…»

Марьяна вздрогнула. Что-то холодное коснулось ее ноги. Опустила глаза: оказывается, она, забывшись, пролила воду из стакана. Но вовсе не это заставило ее вздрогнуть!

Мысль. Догадка… Может быть – прозрение.

Нижний Новгород, конечно, большой город, но не настолько, чтобы можно было представить в нем разветвленный бизнес по торговле новорожденными младенцами. Это все-таки не «княжество Москва»! Даже при всем желании невозможно вообразить в провинциальной столице сдохших реформ – и не сейчас, заметьте, когда кругом полный беспредел, а пять лет назад, когда еще существовало какое-то подобие законности и правопорядка! – невозможно вообразить больше одной клиники, где осуществлялся бы этот