Марьяна не сказала ни слова. Просто шагнула назад – и закрыла за собой дверь, уверенная, что Надежда не заметила ее появления. Ах, нет – заметила. Почти тотчас вышла – угрюмо пряча глаза. Она не сказала ни слова, и тогда Марьяна, тоже молчком, боком проскользнула в ванную. Долго стояла под душем, долго причесывалась мельхиоровой, а может быть, серебряной тяжелой щеткой. Потом сорвала с вешалки свое белье и пересохший костюм. Он выглядел так, словно всю ночь стадо коров передавало друг дружке изысканно-зеленую жвачку, однако сейчас это не имело никакого значения.

Марьяна натянула комбинезон, подосадовав, что съежившиеся шорты кажутся еще короче. Глубоко вздохнув для храбрости, вышла в комнату, не зная, что делать, если Надежда опять плачет. Конечно, по Ларисе… Небось винит себя за вчерашнюю схватку, за каждую грубость, брошенную Ларисе прежде, винит!..

Надежда, однако, не плакала, и на ее фарфоровом лице не было даже следа недавних слез. Разве что веки чуть припухли, самую малость. Она стояла, склонившись над Санькой, а увидев Марьяну, выпрямилась, смущенно улыбнувшись:

– До чего же крепко спит, да? Правда что – аки ангел. Дети – они ведь и верно ангелы, на них грехов нету. Поэтому они видят всякую нечисть. Ты заметила, Марьяша, что Санька меня никогда не любил? Нет, нет, не говори, я знаю: он меня всегда сторонился, словно чувствовал, какой грех на мне!

– Какой еще грех, чего ты глупости мелешь? – буркнула разозлившаяся непонятно почему Марьяна.

Непонятно? Нет, очень даже понятно. Это от страха. Hепривычно и странно видеть Надежду вот такой… разбитой. Это всегда была стена, на которую можно опереться. А разве обопрешься на обломки? Придется рассчитывать только на себя, а от этого занятия Марьяна уже устала, безнадежно устала!

– Грех, грех, – сурово кивнула Надежда. – Слезы, смерть… смерть ребенка!

– Тоже мне Алеша Карамазов! Прекрати! – вскрикнула Марьяна, однако Надежда продолжала кивать – страшно, неумолимо:

– Да, твоя правда. Это он сказал, что отвергает гармонию, в основании которой слеза замученного младенчика? В школе проходили – я смеялась. А теперь знаю – правда это, правда истинная. Ну что ты так на меня смотришь? – вдруг усмехнулась она. – Перепугалась? Нет, я не спятила. Наоборот – как бы прозрела. В ум пришла… Ты не бойся, Марьянка. Кончились твои мучения. Сейчас постучу в дверь, чтобы позвали этого их босса. А как только он придет, скажу ему, где Виктор и как его одного можно взять. Нет, я не хочу, чтобы Женька и Гриша полегли! – Она замотала головой с тем же исступленным выражением, как только что кивала. – Витька мне… – Она всхлипнула. – Я его любила… люблю, ты, наверное, поняла. Ежу понятно было! – Надежда сердито засмеялась, сорвалась на рыдание, но тут же овладела собой. – Потом, когда мы с ним встретимся… я ему все объясню. Он не рассердится, что жизнь отдал ради Саньки, я знаю! Я бы тогда тоже отдала жизнь… чтобы воскресить… да поздно было. Поздно!

…С большим спортом Надежда рассталась после травмы ноги и, подлечившись, начала работать в школе милиции: обзорный курс восточных единоборств. Боялась, что не возьмут, потому что женщина, однако на это как бы не обратили внимания: мастеров такого уровня, как Надежда, с черным поясом, готовых идти на преподавательскую работу, было еще поискать! Она не опасалась, что «учащиеся» начнут приставать – пусть только попробуют, она их живо на место задвинет! Прошло немало времени, прежде чем поняла: не пробуют не потому, что боятся. Это просто и в голову никому не приходит! Ну что ж, за силу надо было чем-то платить… Надежда платила одиночеством и считала, что цена не так уж велика.

И вот пришла телеграмма. Телеграмма о смерти матери.

Надежда сделала все, чтобы добраться до Новогрудкова как можно скорее. Самолет из Нижнего в Минск летал только раз в неделю – она поехала через Москву, и путь занял всего полтора суток.

Какая добрая душа взяла на себя труд известить ее? Больше ничего, ничегошеньки для похорон сделано не было, ни соседи, ни сельсовет палец о палец не ударили.

Умершая так и лежала в погребе, и когда Надежда ее увидела, она стала более снисходительной к односельчанам. Кому охота возиться и после смерти со скандальной, пропившейся насквозь бродяжкой?

Впрочем, после приезда Надежды все пошло как положено, и мать уже к вечеру схоронили. Не по правилам, конечно, но уж больно жарким выдался тот май!

Поминали на лужайке перед домом. Постепенно, как это часто бывает на деревенских поминках, особенно когда смерть никого особенно не огорчила, перепились крепко, стали орать песни.

Надежда едва пригубливала стаканчик с самогоном – гадость редкая, а запаха вовсе нет, вот странно, – с трудом заставляла себя есть. На столе стояли «летучие мыши», горели уличные фонари, в которые по такому случаю ввинтили лампочки. Словом, было достаточно светло, чтобы все собравшиеся могли видеть Надежду, а Надежда – всех собравшихся. На нее пялились откровенно – ну что ж, она стала столь же откровенно разглядывать каждое лицо: кого-то видела впервые, кого-то узнавала. Бывшие одноклассники показались ей постаревшими, заморенными, их дети – противными. Директор школы и библиотекарша – два лица, на которые она смотрела с удовольствием, – ушли с поминок рано, отговорившись усталостью и возрастом. Пьяненькие бабы затянули «Позарастали стежки-дорожки». И тогда с дальнего конца стола подошли и сели рядом с Надеждою три мужика.

– Слышь, тетка, – сказал один из них, мелкий, как пацан, и наиболее моложавый. – Дом продавать думаешь, нет?

– Сопли утри, племянничек, – по-свойски посоветовала ему Надежда. – Ты, что ль, покупатель?

– Да нет, вон он, Игорешка, – мелкий указал на своего соседа, и Надежда невольно взглянула на того внимательнее. Да так и ахнула! Некогда ярко-голубые глаза выцвели чуть не в белизну, редкие белобрысые пряди едва прикрывали голову там, где некогда вились льняные кудри, а все-таки что-то прежнее – почти по-девичьи капризное – осталось в линии маленького, изящного рта. И Надежда вдруг узнала его, некогда первого красавца и в школе, и на селе. Господи, сколько девчонок по нему сохло! Только не она. Нет, не она.

– Игорешка? – переспросила недоверчиво. – Ты, что ли? Игорь?!

– Ну, узнала наконец? – усмехнулся тот, показав гнилые зубы. – Мы так и думали, что ты нас узнаешь!

– А чего ж? Старые, можно сказать, друзья! – послышался тяжелый голос, и из сумерек выдвинулась какая-то бесформенная глыба, прижимающая руку к правому боку.