высказать все обиды на Европу (вот же сволочи, какую классную устроили себе житуху, пока мы отдувались сперва под коммуняками, а потом под демократами!), что первое время отчетливо наслаждались общением, даже не сразу осознав: перспективы, мягко говоря, безрадостны. Московские рейсы пока еще только переносили – на час, на полчаса, однако ураган не собирался заканчиваться. Отменяли один самолет за другим: в Будапешт, Лондон, Киев (отправление рейса в некогда союзную и дружественную, а теперь озверело-независимую Хохляндию русским было бы просто не перенести, хохлы даже и держались от бывших братьев-славян обособленно, подчеркнуто громко и развязно переговариваясь на своем несусветном наречии), в Берлин, Стокгольм, Прагу, и нетрудно было предположить, что Москву тоже вскоре отменят.

Тоня открыла сумку и с тоской заглянула в маленький боковой карманчик. В карманчике лежал билет на поезд Москва – Нижний Новгород. Число – сегодняшнее, время отправления – 23.40. СВ, между прочим… Красота!

Это была идея Виталия. Уговаривал, уговаривал Тоню взять обратный билет заранее, в конце концов расщедрился и купил сам, а она как чувствовала недоброе, мямлила:

– А вдруг опоздает самолет? А вдруг что-то еще?

– Какое может быть еще? – рассудительно возражал Виталий. – Ты ведь не собираешься задерживаться в Москве?

– Нет.

– Ну и отлично. Зачем тебе толкаться в очередях в кассы, нервничать: есть билеты, нет билетов, да еще тащиться потом, не дай бог, в плацкартном… У тебя после Нанта, Парижа и полета на «Эр Франс» сразу начнется культурный шок от родимой российской тусовки. А так – взяла машину в Шереметьеве, приехала на Курский вокзал, села в СВ, спокойненько уснула, а утром я тебя встречу дома…

Но Курский вокзал в Москве, а Тоня все еще торчит в Париже. Если прямо сейчас объявят регистрацию и посадку, у нее еще останется шанс высунув язык успеть на поезд. Но это вряд ли. Не пахнет ни регистрацией, ни тем паче – посадкой. И все идет к тому, что билет пропадет.

Как взбесится Виталий! В самом деле, в кои-то веки Тоня послушалась бывшего мужа, поступила по его суперменской воле, а вышло чего? Наверняка Виталик решит, что она все нарочно подстроила. И задержку рейса, и толчею в аэропорту Шарль де Голль, и сам этот тропический, азиатский ураган в цивилизованных европейских широтах. Ну а если он еще узнает, что она из Нижнего уехала на сутки позже, обманывала, тайком меняла билет, лишь бы хоть денек побыть одной, отдохнуть от беспрестанных, изматывающих бытовых хлопот, расслабиться…

Ну, довольна? Куда уж больше! Расслабилась так, что не скоро захочет повторить. Вот это называется – судьба. Рок! Вот тебе и рокк-поцелуй, как и было заказано… И вдруг пришло в голову, что все случившееся в Нанте не что иное, как продолжение, закономерный итог последнего вечера в Нижнем, той встречи, такой случайной, такой предопределенной, такой безнадежной… так жутко завершившейся. Как это могло быть, Тоня не знала, не понимала, но ощущала всем существом своим, что это так.

Бред. Чепуха. Никакой связи быть не может. Это у нее мандраж от пережитого. Затянувшийся мандраж… а у кого бы он не затянулся, интересно знать? Кто на ее месте не озирался бы постоянно, не вздрагивал от резкого слова, не ждал бы ежечасно, ежеминутно беды? Улетая из Шереметьева, она каждое мгновение была готова к тому, что за спиной вот-вот раздастся официальный голос:

– Предъявите документы. Гражданка Ладейникова? Пройдемте.

Она даже слышала собственное затравленное, ненатуральное:

– А в чем дело? Почему вы меня задерживаете?

И готова была к этому – бесповоротному, будто скрежет ключа в замке:

– По подозрению в совершении убийства!

И – всё. И сразу – падай в обморок или кричи, если отыщется голос в недрах пересохшей глотки, лепечи что-то несвязное, невразумительное:

– Не виноватая я, он сам пришел!

Не убивала – это правда. Но – пришла вот именно что сама, готовая ко многому, если не ко всему, а потом попыталась трусливо, молча удрать. Не успела… и смотрела в мертвые, остановившиеся глаза, и трогала трясущейся рукой нелепо вывернутую шею, пытаясь нащупать пульс и не находя его, и воровски хватала с вешалки пальто, подбирала рассыпавшиеся шарф и перчатки, ощупью отыскивала сумочку и расчетливо замирала на пороге, пытаясь сообразить: не оставила ли чего-то в комнате? Не могла ли какая- нибудь убийственная мелочь завалиться в щель дивана, на котором они сидели вдвоем, так близко, так напряженно глядя в глаза друг другу: он – с насмешливым, уверенным ожиданием победы, она – с острым желанием оказаться побежденной и в то же время со страхом?

Предчувствовала что-то? Может быть… Но, уж конечно, не то, что наконец произошло, не то, чем все кончилось!

А тяжелый стакан, из которого она пила коньяк? На нем остались не только отпечатки пальцев, но и следы помады. Говорят, линии на коже губ так же индивидуальны и неповторимы, как дактилоскопические переплетения. Не вернуться ли, не вымыть ли стакан? И, как часто делают попавшие в переплет персонажи детективов, не протереть ли спиртом все те предметы, которых она могла касаться в этой комнате, уничтожая всевозможные следы и улики?

Не вернулась. Выскочила за дверь, понеслась прочь, прочь. Не только потому, что не было спирта – протирать и уничтожать. Не только потому, что не находила сил – воротиться, опять посмотреть на мертвого. Прежде всего потому, что он был не просто мертв – он был убит. И убийца его находился где-то поблизости… в той же самой просторной трехкомнатной квартире, откуда опрометью убегала Тоня.