Содрогнулся в приступе страха, но тут же овладел собой. С боярством нельзя иначе! Люди – они ведь добрым словам не внемлют, они только в Божьем храме смиренны, да и то до порога, как девка в тереме. Дай людям волю, такого натворят… всю страну по закоулочкам разнесут! С самого рождения человек подчиняется только одному сдерживающему началу – страху. Не зря же попы то и дело говорят о страхе Божием, но его Суд когда-а еще грянет. А царь – вот он, тут. Вместо отца народу своему и вместо Бога, ибо волен стращать, карать и миловать, подобно Всевышнему.

Миловать? Иван Васильевич хрипло хмыкнул. Да за что же миловать их, предателей, изменников? Держава для них – ничто, существует лишь свой удел. Да неужто никто из них не видит дальше своего носа? И неужто обречен зрячий всю жизнь оставаться одиноким и осуждаемым?

Лежавшая неподвижно Кученей шевельнулась. Под приоткрытыми веками вновь влажно блеснула похоть, но царя так и повело в приступе брезгливости. Такое ощущение, будто на месте казнилища сношаешься!

Вспомнились свои старинные, так и не утоленные мечты о женской жалости, которая и есть любовь. Да… Кученей тебя пожалеет, жди!

Вдруг Иван Васильевич понял – как прозрел: больше к жене прикоснуться не сможет. А, невелика беда: что баб, что девок охочих на свете – не счесть. Тем паче для царя. А царица… да пес ли с ней?

Встал и вышел, не оглядываясь, чувствуя себя грязным, опоганенным.

Не удивился и не возмутился, узрев под дверью Афанасия Вяземского. Опять подслушивал, конечно, только что он мог услышать? В мысли государя еще, слава Богу, никто не научился проницать чутким ухом!

– Афоня, скажи там, чтоб мыльню мне истопили, – нетвердым голосом сказал Иван Васильевич. – Помыться охота.

– Не тревожься, батюшка, – ласково ответил Вяземский. – Мыльня готова. Изволишь попариться или просто обкупнуться?

– Там поглядим, – Иван Васильевич оперся на плечо верного друга. – Ох, Афоня… Из ребра нашего сотворил Бог жену, и чрез нее же погибаем мы!

– Полно увыкать, батюшка, – журчал успокаивающе Вяземский, и царь подивился, как в этой луженой глотке, которая способна проглотить ведра хлебного вина и издавать наикрепчайшие матюги, от коих и у мужиков глаза к переносице сползались, бабы же вовсе с ног падали, – как, стало быть, в этой суровой глотке может зародиться столь нежное журчание, а в этой большой, лобастой голове – такое дружественное понимание. – Не зря сказано мудрыми: злой муж всегда лучше доброй женщины, а злая женщина злее всевозможных зол, лютее льва, ехиднее ехидны и всякой гадины! Небось злой бабы и сила нечистая боится.

– Ладно-ка, – уныло отмахнулся государь, но Вяземский продолжил:

– Было, было! Негде, некогда жил мужик с женой, а звалась она Лютра. И мало что кривая уродилась – такова была зловредна, такова поперечлива, что раз мужик не выдержал и утопил свою бабу. Только пришел домой, стук в дверь. Отворил – а на пороге кикимора болотная. Вцепилась в него:

– Житья в реке не стало от твоей кривой Лютры, теперь я у тебя поселюся.

И так пристала, что нипочем от нее не отчитаешься.

– Так и быть, – согласился наконец мужик. – Только сперва поможешь мне разбогатеть, а то видишь – гол я, как сокол.

И вот содеялась у одних богатых хозяев беда: завелась в доме кикимора. А ведь с такой гостейкой, известное дело, бед не оберешься! Посуду переколотит, кур передавит, куделю хозяйкину спутает, да еще и спать никому не даст: будет всю ночь выть нечеловеческим голосом и стучать коклюшками. И тут приходит к горемыкам наш мужик и говорит:

– Я вашу кикимору выведу.

Оговорил себе непомерное вознаграждение, пошептал чего-то – и впрямь: исчезла оттуда кикимора. Но через малое время завелась в другом доме! Опять кличут нашего мужика, сулят ему плату огромаднейшую, он появляется, кикимора – вон… Так и повелось. Скоро мужик стал на селе первым богачом. Тут кикимора ему и говорит:

– Надоело мне по чужим домам шляться, буду теперь у тебя жить. Ступай домой и жди меня.

Повесил мужик голову, сидит и плачет. Ну и надоумил его Господь…

Только кикимора в дверь, он к ней – и шепчет:

– Беда, беда! Кривая Лютра из воды вышла и домой вернулась!

Услышала это кикимора – и бегом от него! Кинулась в речку – аж брызги полетели во все стороны. Так мужик избавился от злой жены и разбогател.

Бомелий неторопливо брел по Никитской улице. Вслед ему доносился двойной гром и бой – это на Фроловской, Никольской, Ризоположенной и Водяной башнях отмеряли время боевые часы.[52]

Улица Никитская, звавшаяся раньше Царицына, с переулками Кисловской слободы, была когда-то населена именно царицыным чином: служителями и служительницами, постельницами, швеями, детьми боярскими. Теперь левая сторона ее, если смотреть от Кремля, отошла от земщины и принадлежала опричнине. Эти границы, пролегшие там и сям прямо по телу города, разделившие жизнь на старую и новую, немало забавляли Бомелия. Да, решимости его подопечному-повелителю не занимать стать. Враз опалился