Опасливо оглянувшись на дверь, Алексей Федорович подкрался к окну, припал ухом. Ого! Снова брошены камешки, такое впечатление, что прямо в голову угодили. Осторожно, стараясь не скрипнуть, вытащил тяжелый шкворень, приотворил створку, и сразу слезы вышибло на глазах порывом ветра. Моргая, уставился в сырую тьму, – и ноги у него подкосились, когда разглядел почти против окна человека, шатко угнездившегося на том самом липовом суке.

Отпрянул испуганно – но сдержал крик, уловив слабый шепот:

– Это я, Шибанов! Отвори окошко пошире, сударь!

Дрожащими руками Алексей Федорович помог перебраться через подоконник насквозь промокшему ночному гостю, лицо которого было зачернено грязью – нарочно, чтоб не белело в темноте. Однако он сразу узнал характерный, ястребиный нос Васьки Шибанова – молочного брата Андрея Михайловича Курбского и наиболее близкого к нему человека.

– Что с князем? – спросил дрожащим голосом, цепляя Шибанова за грудки.

Тот осторожно высвободился и, встряхнувшись, как большой мокрый пес, обдал Адашева брызгами.

– А что с ним такое? – спросил, подходя к камину и поворачиваясь к огню то одним боком, то другим, так что от сырой одежды сразу пошел пар. – Я ничего не знаю, я из Москвы еду, но князь Дмитрий Иванович ничего мне особенного про Андрея Михайловича не говорил, только письмо для него передал. И для тебя письмо…

Он вынул помятый свиток откуда-то глубоко, даже не из-за пазухи, а как бы из подмышки.

Алексей Федорович смотрел на свиток словно завороженный, но боялся протянуть к нему руку. Боялся принять все те неприятности, которые, конечно же, таило в себе послание Курлятева-Оболенского.

Неприятности! Если бы только неприятности! Он нутром чуял, что этого слова здесь будет мало, мало, мало…

Шибанов все еще стоял с протянутой рукой, и Алексей Федорович решился: выхватил письмо, но тотчас же бросил его на стол, решив прочесть потом.

Васька угрюмо кивнул, словно поняв его настроение:

– Прости. Дела плохи.

– Совсем плохи? – не слыша своего голоса, спросил Адашев, и ночной гость понурил голову:

– Совсем. Дмитрий Иванович отписал в подробностях, так что прочтешь. А мне, прости, недосуг, пора дальше ехать, к моему князю. Опасаюсь, как бы меня не опередили царевы посланные…

– Вон как далеко дело зашло? – мертвым голосом спросил Алексей Федорович. – Значит, и к Курбскому уже его руки тянутся…

– А что ты хочешь? – пожал плечами Шибанов. – В Москве на всех углах судачат, Андрей-де Михайлович Курбский с пятнадцатью тысячами войска не мог четырех тысяч ливонцев одолеть и был разбит. А кто- нибудь был там, при той битве? Кто-нибудь видел, каково… – Его голос сорвался.

Алексей Федорович слабо улыбнулся. Васька был беззаветно предан Курбскому и на все смотрел его глазами. Но только зачем защищать князя перед Адашевым? Уж кому-кому, а Алексею Федоровичу давно известны самые тайные намерения Курбского. Эта проигранная битва – не что иное, как взятка. Да-да, хабар полякам и ливонцам за будущую безбедную жизнь в этой земле. Смазывает, уже смазывает пятки салом князь Андрей Михайлович, уже готовится покинуть Русь… Видимо, письмо Курлятева-Оболенского – последний сигнал Курбскому, после которого он незамедлительно отряхнет с ног своих прах отчизны. Ну что же, Адашев всегда считал его самым умным человеком в этой стране – не исключено, что Курбский единственный переживет опалу «избранных», а то и самого царя![30] А вот он сам…

Алексей Федорович мотнул головой, отгоняя смертную печаль. Да она ведь не муха докучная, разве ее отгонишь?

– Выпей хоть на дорогу, – уныло предложил, увидев, что Шибанов направился к окну, намереваясь уйти тем же путем, каким пришел. И правильно: вокруг одни государевы люди, надо беречься!

– Налей, – кивнул тот. – У меня баклага с собой есть, однако путь еще дальний, пригодится. Да не надо романеи, хлебного налей, зеленого, оно крепче греет.

Алексей Федорович наполнил ему чарку, потом другую, подал краюху хлеба и порядочный кус мяса, оставшийся от ужина. Хотел подогреть его на каминном огне, да Васька не велел, опасаясь, что запах жареного привлечет каких-нибудь соглядатаев: в самом деле, с чего бы опальному воеводе жарить мясо глубокой ночью?

Шибанов словно бы только теперь вспомнил, как проголодался, и жадно ел, отрывая огромные куски, молотя их крепкими, белыми зубами, словно жерновами.

Алексей Федорович, который, в довершение ко всем печалям и простудам, уже второй месяц маялся зубной болью, смотрел – и тихо завидовал несокрушимому здоровью своего ровесника. А больше всего завидовал тому, что Васька сейчас вылезет в окно и канет в этой стылой, непроглядной сырости, уйдет от неусыпного надзора царского – может быть, даже уйдет от судьбы… Хотя от нее, уверяют знающие люди, как раз и не уйдешь!

– Ну, что там царь? – спросил наконец, как о чем-то неважном, будто бы лишь для присловья. – Слышал, он в Польшу сватов засылал? Ответ получен, нет ли?

– Получен, – неразборчиво ответил Васька, громко жуя. – Умыли нашего милостивца, ой как умыли! Катерина-то Ягеллонка уже сговорена за Иоанна, герцога финляндского, брата шведского короля. Да и на кой хрен, скажи ты мне, сударь, Сигизмунду-Августу сестру отдавать за нашего Ивашку? С Катерининой рукой он запросто под себя подгребет всю Ливонию, как приданое королевны. Чай, польский король не больной, чтоб половину своей страны вот так, за здорово живешь, отдать Московии.

Алексей Федорович внутренне усмехнулся. «Московии», ишь ты! Сразу слышно, с чьего голоса поет Шибанов – воистину брат и второе «я» князя Курбского, в котором с каждым годом все крепче укореняется ненависть к царю, а значит, и ко всей Руси. Вот уже зовет ее Московией – на иноземный лад. Конечно, Курбский возьмет Ваську с собой, можно не сомневаться в этом! А что, если и самому отъехать в Польшу? Прямо вот сейчас выбраться в окошко и кануть в нети, оставив непрочитанным письмо Курлятева-