чуяла, пригвожденная к полу страшной догадкой.
Да ведь это топчутся за дверью те, кого послал к ней государь! Он окончательно разочаровался в жене и решил избавиться от нее именно нынче ночью. Под покровом темноты ее выволокут из дворца, завернутую в шубы, с кляпом во рту, швырнут в телегу – и по расквашенной осенними дождями дороге вывезут из Александровой слободы в безвестность и стужу далекой монастырской кельи. И никто не увидит, не узнает, не подаст помощи. Слобода спит, темны все окна, темно, маслянисто плещется вода в еще не замерзшем озере и речке Серой, известных изобилием рыбы…
Из Марьюшкина горла вырвался слабый стон, но она зажала рот и замерла, зажмурясь от новой страшной мысли.
Озеро! Это озеро, которое, как говорят, стало могилой для множества жертв, замученных в подвалах Александровой слободы! Марьюшка ничего толком не знала об этих людях, но одно имя сейчас вспыхнуло перед ее мысленным взором, словно было начертано огненными буквами на затянутой зеленым сукном стене опочивальни.
«Мене, текел, фарес!»[105] – прочел царь Валтасар. «Марья Долгорукая!» – прочла Марья Нагая. И ноги ее подкосились…
… Наутро после свадьбы с Долгорукой государь не отправился, по обычаю, в мыленку с молодой женой, а, хмурый и молчаливый, пошел в приемную палату. Но никто не явился с докладами – не ждали бояре, что прямо с брачного ложа царь ринется заниматься делами. Не обнаружив привычного скопления людей, царь помрачнел еще больше. Ушел в свои покои – и почти тут же по дворцу разнеслась весть: царь с молодой женой уезжают в Александрову слободу немедленно! Этому никто особенно не удивился – государь и так в последнее время засиделся в Москве. Бояре и ближние государевы люди тоже приказывали закладывать коней и мчаться по санному следу в слободу.
Марья Долгорукая тоже вышла из опочивальни грустная и даже заплаканная, однако в дороге развеялась и теперь с любопытством оглядывалась: не боясь морозного дня, по обочинам дороги стоял народ, чествуя царя с молодой женой. Однако государя, по всему видно, это не больно-то радовало, он по- прежнему был мрачнее тучи, и Богдан Бельский, скакавший справа от повозки, подумал, что, похоже, молодая чем-то не угодила мужу.
Он и представить себе не мог, в чем дело!
Вот и слобода. Возки въехали в дворцовую ограду и остановились у крыльца. Грозный что-то шепнул Бельскому и, не обращая внимания на царицу, скрылся во дворце. Марья шла за ним, испуганная и обиженная, а побледневший Богдан Яковлевич передал дворне непонятное царево приказание: вырубить на еще не совсем окрепшем покрове озера огромную полынью.
Рыбу царь собрался ловить на второй день после венчания, что ли? Десятки недоумевающих людей с пешнями и ломами вышли на лед и принялись откалывать мелкое, сверкающее крошево. Впрочем, причудам государя давно уже перестали дивиться.
Уже близились сумерки, когда примерно треть пруда была очищена ото льда, и наблюдавший за работами Богдан Бельский велел всем долбильщикам уходить. Пешая и конная стража окружила пруд, однако за их спинами толпилось множество любопытных. Всех изумляли размеры полыньи. Что ж за рыбища гигантская завелась в озере, что ее надо будет тягать сквозь такую полыньищу? Не иначе, сама чудо-юдо рыба-кит неведомым путем заплыла сюда из своего моря-окияна! А как же государь ее тягать станет? На уду либо сеткою? Один или с помощниками? Над толпой народа, обменивавшегося шуточками, курился парок. Курилась и полынья, возле которой, на берегу, поставили просторное кресло. Однако оно пока что оставалось пустым.
Уже почти стемнело, когда собравшийся люд дождался потехи. Распахнулись ворота дворца, и оттуда показалось странное шествие. Впереди шел сам царь. За ним тащились пошевни, на которых лежала молодая царица. Она то ли спала непробудным сном, то ли была без памяти, однако сразу было заметно, что тело ее привязано к саням веревками.
Иван Васильевич повернулся к собравшимся, и люди, видевшие его еще днем, поразились, как состарилось и почернело за эти несколько часов его лицо.
– Православные! – крикнул он нетвердым голосом, с трудом выговаривая слова. – Нигде на невест такого обманства нету, яко в Московском государстве! Долгоруковы-изменники обманули своего государя, повенчали на княжне Марье, а она не соблюла себя в девстве, мне же о том ведомо не было. Так пусть свершится над ней воля Божия!
Лошадь, подхлестываемая со всех сторон, дотащилась до края полыньи и встала, упираясь.
– Отпрягите ее, – велел Иван Васильевич, страдальчески морщась. – За что губить тварь безвинную…
Конягу выпрягли и отвели подальше, а потом стражники молча и деловито, без лишних разговоров, столкнули пошевни с привязанной к ним Марьей в полынью.
Собравшиеся обмерли. Кое-кто начал снимать шапки и креститься, заголосила какая-то баба, но остальные стояли молча и недвижимо, словно не верили случившемуся. Все зачарованно глядели в полынью, где ходила волна и клубились пузыри.
Наконец вода успокоилась. Царь снял шапку, перекрестился:
– Вот и свершилась воля Божия! – поклонился народу и, не обмолвившись более ни словом, побрел во дворец.
Вечером того же дня состоялась заупокойная служба, которую вел сам царь, – совсем как в старые времена опричнины.
На другой день прибыл гонец из Москвы с вестью, что князь Петр Долгорукий, за которым пришла стража, был найден мертвым на пороге своего дома: заколотым. Никто не знал, то ли сам Петр покончил с собой от страха, то ли настигла его грозная месть.
Конечно, ничего особенного в самой обиде и злобе государевой не было: извека ведется, что на родителей обгулявшихся невест надевают хомут и с позором гоняют по улицам, а саму молодую бьют до тех пор, пока тело не сделается черным, будто земля. Священник заставляет ее трижды проползти вокруг церкви на коленях, чтобы хоть как-то искупить неискупимый грех. В самом убийстве своей тезки Марья Нагая, если совсем честно признаться, не видела ничего особенного: муж властен в жизни и смерти жены своей. Однако утопить в озере… в том самом озере, где ловят рыбу жители Александровой слободы!
Конечно, к царскому столу всякую сорную мелочь не подавали, осетрину и стерлядку везли с Волги,
