Бортник… тот несчастный бортник уже погряз в меду с головой, потому что медведь и не думал его тащить – напротив, навалился сверху всей своей тяжестью.

«Господи! – с тоской воззвал Борис. – Господи, ну как же так? За что? Что я ей сделал? Да ничего! Просто решила уничтожить человека, которому всем своим счастьем обязана, без которого так и подбирала бы объедки с немецких тарелок. Погань, погань… а еще врала, что я когда-нибудь стану царем! – вспомнил Борис с горькой, почти детской обидою. – Сама-то небось стала царицею, как и пророчила ее ведьма- мамаша, а я… а мне теперь… И ухмыляется, и жует эти свои чертовы сливы, словно меня самого пережевывает! Да чтоб ты подавилась, зараза!»

Дальнейшее произошло так быстро, что даже и потом, много позже, Борис не мог восстановить в памяти полную картину случившегося. Лепились перед глазами какие-то обрывки. Натолкав в рот слив, Анхен снова поперхнулась, неосторожно вдохнула – и вдруг вскочила с вытаращенными глазами, судорожно кашляя. Изо рта ее летели брызги, недожеванная мякоть, косточка вывалилась… Но, кажется, еще несколько так и застряли в горле, и Анхен не могла их выхаркать, сколько ни тужилась. Уставившись на Бориса налитыми кровью глазами, она показала себе за спину: постучи, мол, помоги!

Годунов сделал шаг вперед – и вдруг замер, стиснул руки в кулаки.

– О-о-ы!.. – вырвалось бессильно из горла царицы. – О-о-ы…

Борис слабо качнул головой, не двинувшись с места.

Исходя короткими, надсадными полувздохами, Анхен безуспешно пыталась втянуть воздух в стиснутое удушьем горло, но не могла. Ноги ее подкосились. Упала на колени, забилась. Лицо синело, глаза лезли из орбит, ногти скребли тяжелый парчовый панцирь, сковавший грудь.

Борис не мог больше смотреть на это! Зажмурился, зажал уши руками… но по-прежнему не двигался с места.

Не знал, сколько простоял так, считая огненные кольца, мельтешившие под сомкнутыми веками. Наконец осмелился разомкнуть их.

Анхен лежала навзничь, руки раскинуты, голова запрокинута – так, что лица не видать. Тихо лежала, неподвижно… и вдруг ноги в шитых золотом туфлях, в алых чулках со стрелками мучительно задергались, забили по полу!

Потеряв разум от ужаса, Борис зайцем вылетел за дверь и тут едва не лишился сознания. Рухнул на какую-то лавку, согнулся, припал лбом к прохладной деревянной поверхности.

«Умерла? Нет? – слабо шевельнулось в голове. – А если жива? Если очухалась? Я тогда пропал… Не отпереться. Дурак, зачем бежал? Надо было чуть-чуть нажать ей на хрип, для надежности…»

Вскочил, заглянул в светлицу. Тело в золотой парче недвижимо. Обошел на цыпочках, заглянул в лицо… и снова опрометью бросился в сени, зная, что увиденное долго еще будет преследовать его в кошмарных снах.

И только тут до Бориса дошло, что в сенях он стоит один. Девка-придверница куда-то подевалась – может, отлучилась за малой нуждой? «Знать ничего не знаю и ведать не ведаю, – с невероятной быстротой замелькали мысли. – Как это – померла царица?! Когда уходил – живая была! А придверница… какая еще придверница? Не видал никого! Пусто было в сенях!»

Быстрые ноги уже несли его полутемными, укромными переходами. Молился, чтоб никого не встретилось на пути. Молился, чтоб не окликнули сзади, чтоб нашли Анхен не скоро, дали время прийти в себя.

Молитвы одна за другой улетали в небеса, подобно стрелам, пущенным из туго натянутого лука. И, кажется, все, как одна, попадали в цель. Борис никого не встретил, его никто не позвал. Когда доплелся до крыльца, на лице уже просох пот смертного ужаса. И даже хватило ума не кидаться опрометью на конюшню, не гнать на первом попавшемся коне куда глаза глядят. Пошел к псарям, посмотреть на новый помет борзых. Мотался все время при народе, норовил всякому попасться на глаза, особенно Бельскому.

Потом… потом уже, когда царицу нашли… когда стало ведомо, что Годунов был у нее – конечно, покупальщица, холера проклятущая, распоясала язык, да и зареванная, перепуганная придверница не смолчала, что привела его по царицыной воле, – не отрекался ни от чего.

Да, был зван. Да, пришел. Чего царица от него хотела? Просила уговорить сестру Ирину идти к ней в ближние боярышни, на что Годунов смиренно ответил, что взять девчонку в палаты была воля государева, ему и решать ее дальнейшую судьбу, а он, Бориска, – смиренный слуга своих господ. Уходил когда – царица была бодра и весела, кушала сливы. Видел кого, когда уходил? Нет, никогошеньки, даже девчонки- придверницы в ту пору на месте не оказалось.

Картина смерти царицы Анны Васильевны была ясна, как белый день. Лекарь Якобс тоненькими щипчиками извлек из ее горла ставшие поперек сливовые косточки. Подавилась, бедняжка, и задохлась! Если бы кто-то оказался рядом и подал помощь… Но рядом никого не случилось: Борис Федорович Годунов уже удалился, а нерадивая придверница моталась Бог весть где, вместо того чтобы на своем месте сидеть несходно.

Она и осталась крайней.

Вообще эта темная история обошлась на диво без последствий. Народу было объявлено, что царица скончалась от грудной болезни. Мертвое тело чуть ли не тайком увезли в Суздальский девичий монастырь и там погребли. Девку сунули в застенок, и следы ее там потерялись.

К своему изумлению, Годунов почувствовал, что отношение к нему царя внезапно и резко переменилось к лучшему. Ирина теперь законно звалась невестой царевича Федора, а Борис получил чин кравчего.[103] Да… похоже, за время своего недолго возвышения она крепко успела насолить государю, эта девочка Анхен из Болвановки!

Царица Анна Васильчикова.

Жарким сентябьским днем 1580 года по всей дороге от Москвы до Александровой слободы стояла пыль столбом. Государь решил сыграть свою шестую свадьбу именно в слободе. Множество народу было звано на торжество. Люди спешили дойти и доехать до слободы еще засветло, чтобы найти ночлег, притулиться где попало, хотя бы под крыльцом богатого дома. Конечно, так думали лишь те, кто тащился пешком. А господа, мчавшиеся в богато изукрашенных колымагах или верхом, почти все имели в слободе свои дома.