ниже склониться не смог себя заставить.

Глаза Анхен, казавшиеся вовсе бесцветными по сравнению с сильно набеленным и нарумяненным лицом, зло вспыхнули.

– Что вытянулся, будто кол проглотил? – взвизгнула она. – Перед кем стоишь? В ноги падай!

Борис какое-то мгновение смотрел на нее изумленно, потом кровавая волна вдруг хлынула ему в голову, отшибая разум и застя глаза, и он, резко выставив руку, показал царице кукиш.

Теперь вытаращилась она.

Вызывающий порыв безрассудной смелости исчез в то же мгновение, и задним числом Годунов заробел, да так, что уже готов был плюнуть на гордыню и пасть в ножки – хм, хм! – царице.

Однако Анхен избавила его от унижения – усмехнулась с затаенным коварством и, отойдя к небольшому круглому столу, уселась в обшитое бархатом кресло. Кресло было развалистое, широкое, но Годунов обратил внимание, что пышные бедра Анхен едва-едва в него уместились. Протянув пухлую белую ручку, царица взяла со стола серебряную миску, полную крупных моченых слив, и начала их есть, доставая по одной. Она приоткрывала напомаженный рот, забрасывала в него сливу и медленно жевала, почмокивая и причавкивая, а потом выплевывала на стол косточки, не сводя с Годунова своих белых глаз и не приглашая его сесть.

– Значит, не хочешь мне кланяться? – сплюнув очередную косточку, наконец промолвила она этим своим новым, толстым голосом – таким же толстым, какой стала сама. – Не хочешь… А почему?

Годунов молча смотрел на нее, не зная, что ответить.

– Не говори, я и так знаю, – махнула она рукой. – Ты думаешь, что я ненастоящая царица, да?

Борис растерянно моргнул.

– Ну, само собой! – фыркнула Анхен. – Хоть государь и обвенчался со мною, но кто был на сем венчании? И кто вершил его? В Спасе-на-Бору,[100] тайком, нас окрутил какой-то полупьяный поп. Правда что – «круг ракитова куста венчалися»! [101] Ни выхода митрополичьего, ни пения благолепного, ни толпы народной, ни расплетания косы… – Голос ее дрогнул, и на мгновение девочка Анхен, бедная сиротка, обманутая в лучших своих чаяниях, вдруг выглянула из-под толстомясой личины.

Годунов задумчиво кивнул. Конечно, после прошлого брака, с великим трудом разрешенного, надежды на милость архипастырей было мало. Вот государь и обошелся без них. Этого полупьяного попа из Спаса- на-Бору Годунов знал. Звали его Никита – бывший опричник получил сан по настоянию царя, которому, очевидно, нужен был особый, доверенный человек даже в сношениях с Богом. Но о венчании Борис слышал впервые…

Смешно и странно – зачем государю понадобилось связывать себя черт знает с кем?! Хотя – ничего удивительного, если знать его натуру. Отчаянно нарушая множество законов, устанавливая новые и тут же отвергая их, царь Иван Васильевич в глубине души оставался слепо привержен некоторым канонам, в число которых входила необходимость церковного благословения сожительства с женщиной. Конечно, ему случалось брать первых попавшихся баб, однако Ивану Васильевичу всегда нужна была некая законная жена. Может быть, ее присутствие и сознание супружеской измены придавало особую остроту его любовным ощущениям на стороне, кто знает! Так или иначе, он обвенчался с Анхен – и по привычке, и для ее успокоения. А она, значит, недовольна…

– Это одно, – Анхен загнула пухлый указательный палец – с некоторым трудом загнула, потому что он от пясти и до самого ногтя был унизан перстнями. И не только он. Диво, что у нее руки к вечеру не отвисали от этакой тяжести! – Теперь другое. По государеву завещанию все принадлежит его сыновьям. А я как же? А моя вдовья доля почему не указана?

Годунов напрочь лишился дара речи. О чем она?! Последнее завещание царя было составлено им собственноручно в 1572 году, после потрясений новгородского погрома, казней ближайших опричников и смерти безвинно загубленной Марфы. Иван Васильевич писал, что не ощущает себя в безопасности на престоле и не уверен в безопасности своей. Он чувствует себя изгнанником в своем царстве и не видит конца борьбы с лютыми врагами, которых с каждым годом становится все больше и больше. Силы его иссякли, раны душевные и телесные бесчисленны, и нет рядом никого, кто бы утешил, исцелил и пожалел его. Все и всегда платили ему злом за добро и ненавистью за любовь. Видимо, такова воля Божия, поразившая его за частое попрание закона и осудившая на скитание близ столицы, откуда его выгнали себялюбивые бояре. Не уверенный в том, что завтрашний день не станет последним, он может лишь уповать, что сыновьям его удастся пережить это тяжелое время. Ну и так далее – скорее не завещание, а отеческое увещевание вконец измученного и отчаявшегося человека. Только то, что преемником престола назывался Иван, и делало это послание к потомкам похожим на настоящее завещание. Но там и в самом деле не было и речи ни о какой вдовьей доле.

– Помилуй, – сказал Борис неуверенно, – как же он мог твою долю упомянуть, когда писано то завещание три года назад?! О тебе тогда еще и не думали. К тому ж государь бодр и весел, о смерти не мыслит, дай ему Бог здоровья…

– Тогда не было, а теперь-то я есть, – сварливо перебила Анхен. – Есть-то есть, но велика ли в том честь? Толком не венчанная, помину обо мне нигде и никакого нет, кто я такая?

Она загребла сразу несколько слив и сунула их в рот. Сладкий черный сок стекал с ее ладони. Анхен выдернула из зарукавья беленький платочек и чистоплотно отерла руку, сосредоточенно ворочая щеками, будто суслик, и выплевывая косточки по одной на стол.

Борису, сладкоежке и лакомке, вдруг до одури захотелось таких же слив. Их привозили в бочонках из самой Англии, а уж откуда они попадали туда – неведомо: огромные, черные, пропитанные сладостью, чуть-чуть пьяноватые от долгого пути, но все равно – немыслимо вкусные. Царь их очень любил, но помногу есть остерегался: пучило брюхо. А эту прорву Анхен, похоже, ничто не возьмет, лопает драгоценное лакомство, словно топтаную капусту![102] И нет чтобы угостить…

– Ну ладно, – угрюмо сказал Годунов, опуская глаза, чтоб не соблазняться попусту. – От меня ты чего хочешь, не пойму.

– Я ж сказала, – пожала налитыми плечами Анхен. – Ладно, повторю, коли ты такой непонятливый. Хочу, чтоб государь взял у митрополита разрешение на венчание по закону. И чтоб доля была мне указана, не то помрет мужинек в одночасье, а мне потом что делать? С протянутой рукой на паперти стоять? Да меня отсюда вмиг выгонят, случись что.

Годунов слабо усмехнулся: