С ПЕРВОГО

ВЗГЛЯДА

Анна добрела до заставы Александровой слободы и остановилась, унимая дрожь в ногах. Коленки подкашивались, да это и понятно: во рту у нее второй день не было ни маковой росины, и только одно придавало ей силы, заставляло держаться: знала, что если упадет, то у отца не останется уже никакой надежды. Дошла все-таки… но ведь еще надо войти в слободу, еще надо добраться до царевых палат…

И вдруг – топот копыт, посвист и покрик всадников, слякоть мартовская летит во все стороны брызгами, громко екают селезенкой бешено мчащиеся кони. Стопчут, ей-богу, сейчас стопчут!

Анна заметалась из стороны в сторону, то подбирая полы сарафана, которые были уже черны от налипшей грязи, то роняя их и пытаясь заслониться от покрытых пеною морд и бешено машущих копыт, которые окружили ее со всех сторон…

Голова вдруг так закружилась, что девушку шатнуло в сторону, она упала и обмерла, уже не видя, как над ней вздыбился гладкий, черный, словно ворон, конь, как замелькали в воздухе подкованные копыта, но всадник в серебристой шапке с собольей оторочкою с силой отворотил коня в сторону – и смертоносные копыта звучно опустились в грязь, еще больше забрызгав и без того чумазую фигурку, простертую вниз лицом.

Конь храпел, осаживался на задние ноги, всадник едва сдерживал его. Молодой черноглазый красавец с черной курчавой бородкой слетел со своего скакуна, вцепился в поводья вороного, повис на них всей тяжестью, вынуждая коня опуститься на передние копыта и словно не замечая опасности.

Всадник сверкнул на него бешеным оком:

– Пошел, Бориска! Я сам!

Непрошеного помощника словно ветром сдуло – замер обочь дороги, тревожно уставясь на всадника.

Судя по выражению его лица, непокорство коня доставляло ему наслаждение. В правой руке у него была плеть, однако он не пускал ее в ход, а знай сжимал взопревшие бока сильными ногами, обутыми в мягкие красные сапоги, и это было единственным ярким пятном серого, мокрого мартовского предвечерья, потому что все всадники были тоже одеты в темное, и кони их были как на подбор – вороные, черные…

Наконец конь образумился, а может, ощутил боль, которую ему причиняли удила, жестоко рвущие губы. Перестал плясать, стал, тяжело водя боками и пытаясь отдышаться.

Всадник какое-то время еще не ослаблял удил, потом потихоньку отпустил поводья, звучно хлопнул коня по взопревшей шее, склонился к нему:

– Ты чего, родимый? Ошалел?

Конь рвал зубами удила и прядал ушами, но уже признал, признал свое поражение, уже с удовольствием принимал ласку хозяина.

– Ошалеешь тут, – сказал черноглазый красавец, названный Борискою, – когда всякий мусор тебе под ноги бросается.

– Девку стоптали, что ли? – спросил всадник. – А ну, гляньте.

– Охота тебе, батюшка… – заканючил было Бориска, однако всадник круто заломил бровь:

– Н-ну?! Я сказал!

Красавчик с явной неохотою шагнул вперед, однако все же не стал пачкать свои белые, изящные, унизанные перстнями руки: кивнул двум стражникам, те набежали с боков, подхватили Анну под мышки, вздернули на подламывающиеся ноги… и едва снова не выронили, когда вдруг грянул хохот.

Она была грязным-грязнехонька, места живого нет: и перед сарафана, и кожушок, и даже лицо, которое она со страху норовила как можно глубже утопить в луже – так, что едва могла дышать.

– Э-да-кая чучела! – с видимым отвращением проронил всадник. – Пугало огородное! Пугать небось меня пришла, да? А ну, утрите ей рожу!

Один из стражников, сунув под мышку алебарду, другой рукой содрал с Анны платок и принялся мусолить ей по лицу, да так неловко, так грубо, что у нее слезы брызнули из глаз!

От боли даже сил прибавилось. Она вырвала платок, отпихнула локтем утиральщика, вывернулась из рук второго стражника, резко отвернулась от хохочущих мужчин, пытаясь смахнуть грязь с лица. Темно-