Значит, не только я и мне подобные интеллигенты, но и масса чувствует, что когда Romain Rolland начинает писать, говорить или являться к нам, значит, наступает утро.

Простите, что я так много пишу обо всем этом, но я попал, кажется, в такой период, когда хочется все просмотреть и все снова оценить. Все, что мы и я сделали. Хотя мне по-русски писать в миллион раз легче, чем по-французски, тем не менее даже и на родном языке в письмах не все выразишь, что хотелось бы. Все равно останется по словам лучшего русского поэта наших дней — Сергея Васильева:

Поэтому очень хотелось бы снова видеть Вас, и послушать Вас, и сказать Вам. А пока будем ждать «Творческих эпох Бетховена», каковые суть — творческие эпохи их автора.

Надеюсь, на будущий год будем говорить с Romain Rolland’ом по-русски, а, может быть, по… испански. Черт знает, как в человеке сильно старое: хочется в Испанию, в седло, с винтовкой и рыскать среди презираемой смерти в атаку, в атаку. Нетерпенье победы — вот что лихорадит каждый день. Я думаю, тут и Толстой был бы с нами, потому что с нами любовь к человеку и к утру.

Андре Жида я не видел (загораживал Эрбар). Завидовать Жиду не стоит. Он много ездил, но мало видел или, вернее, видел, да только глазами — самым примитивным органом зрения. Вы читали в окт. книжке N.R.F. его статью о Dabit[260]? А в особенности, примечание к одному месту этой статьи, такое примечание в то время, когда в горах Гвадаррамы горные потоки стали красными! Нет, нет, он мало видел. Но это между нами.

Писателя Hans’a Huhlenstein’a я не знаю. Найду что-либо о нем, буду читать. И буду ждать его. Пусть телеграфирует день прибытия.

Ингбер работает у нас. Недавно его чистили, но оставили. Он — чудак, добряк и какой-то внутренний француз.

Ну, вот пока и все. Хотелось бы теперь знать, долго ли Вы и Romain Rolland будете испытывать мое терпение не-ответом? Простите за каламбур, он — плод моего нетерпения говорить с Вами. Извинитесь перед Romain Rolland’ом, что я пишу письмо и Вам, и ему, а его все время упоминаю в третьем лице. Это произошло как-то нечаянно у меня, от подсознания, что читательницей письма будете только Вы.

Хотел его, письмо, перевести на французский язык, да как-то это не интимно будет. Пожалуйста, Мария Павловна, может быть, Вы сами, читая, переведете дорогому Romain Rolland’y, если слова мои Вам не наскучат.

Скажите, позволили бы Вы прислать Вам одно мое «рукоделье» на прочтение? Небольшое.

Тов. А. Аросев решил сохранить для истории воспоминания об Октябрьской революции в Москве. В серии «Библиотека „Огонька“» он выпустил в нынешнем году брошюру «В октябре 1917 года». Дело заслуживало бы всяческих похвал, если бы… если бы автор сколько-нибудь добросовестно выполнил свою задачу. Тут-то и загвоздка. Что можно сказать по поводу этих воспоминаний, если из них выпал… рабочий класс? В брошюре Аросева действуют солдаты, прапорщики (сам тов. Аросев был тогда прапорщиком) — на стороне революции, генералы, полковники, юнкера — на стороне контрреволюции. И все. Заслуженное возмущение читателя вызывает конец брошюры, где автор, что называется, «под занавес» выводит… Томского, создавая ему ничем не заслуженную славу. Откуда такое трогательное «внимание» к человеку, боровшемуся против партии в рядах ее отъявленных врагов?

Утрата неутомимого бойца и творца Серго Орджоникидзе есть утрата редкого кристаллически красивого человека. Забота о человеке у Серго была всегда его внутренним руководящим лозунгом. Его львиное сердце было одновременно и боевым и любящим. Серго был человек-магнит, манящий к себе. Кто раз смотрел в его пламенные глаза, кто хоть раз пожал его смелую руку, для того потеря Серго есть потеря и руководителя, и брата. Его исключительная душевность и чуткость делают его родным всякому, кто имел с ним дело и шел с ним в ногу в деле гигантского социалистического строительства.

Тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч партийных и беспартийных друзей и товарищей сегодня поникнут головой оттого, что никогда больше не согреет их Серго своим прозрачным светом и никогда больше не примет их ладони в свои горячие творческие руки.

Серго — это соединение пламенного борца и друга в делах повседневных.

Серго — это слиянность правила и совести.

Многие и многие могут засвидетельствовать, как этот орел нашей партии принимал у себя людей по самым разнообразным нуждам, как он впитывал в себя все, что ему говорилось, как он умел сразу уловить зерно вопроса, как он никогда никому не сказал пустословных утешений, зато каждому сбившемуся с пути, указывал путь и готов был сам его нести на своих орлиных крыльях. От этой готовности надорвал свое сердце.

И не стало ширококрылого орла. Опустились замертво его крылья, и нам, оставшимся, видевшим его, говорившим о нем, стоявшим иногда под его могучими крыльями, стало холодно и ненастно.

Но пламень Орджоникидзева сердца прогрел глубоко нашу родную землю. Мы опять зажжем факелы его огнем и пойдем вперед с его словами, с его делами.

«В нашей партийной организации Всесоюзного общества культурной связи осталось всего одиннадцать человек. Только за последний месяц от нас ушло 7 коммунистов. Почему ушли эти люди? Такое