Данченко. Там был и Буденный с женой.
Пришло известие, что спасены 22 челюскинца, осталось на льдине 6, но и они, кажется, спасены. Перед первым актом Немирович-Данченко, находившийся в зале, сообщил это публике и сам возглавил хорошо, человечно «Ура». Ему, через него героям-авиаторам публика сделала овацию…
Сегодня, 13 апреля, звонил в ЦК, чтобы узнать, как обстоит дело с моим назначением. Оказывается, прошло в Оргбюро и дано на утверждение Политбюро.
Звонил Поскребышеву. Он говорит, что Сталин с удовлетворением читал тетрадку, которую я послал ему (стихи, старинные)…
Взял у секретаря Томского[50] разрешение на книги. После обеда хотел их получить. Поздно. Направился в ЦК, не пускают. Поздно. С партбилетами только до 5 час. вечера!
Ужин. Бережливость Геры (не дает лимона, печенье от древности пахнет затхлостью, несъедобное). Работаю над романом. Из рабочей колеи выбила Гера каким-то кухонным предложением: дать Наташе маленький чайник с недопитым нами чаем, а то она возьмет, чего доброго, новую щепотку чая. Работа над романом была нарушена. Сел за этот дневник.
На завтра работ полон рот, а концерт Прокофьева!
На днях был у Вс. Иванова, Павленко и Н. Тихонова[51] рассказывали, как отрыли прах Гоголя, Хомякова и Языкова. У Гоголя головы не нашли. Кто-то раньше ее взял, как и две другие. Черепа теперь хранятся в каком-то доме. Который Гоголя — определить трудно. Кто-то украл у Гоголя ребро. Сняли ботинки на высоких каблуках, отослали в Поленовский музей. Гоголь лежал в синем фраке. Хомяков — в поддевке. У него сквозь грудь пророс дуб.
Языкова (поэта) голова, когда открыли могилу, оказалась высунувшейся из гроба. Это потому, что крышка гроба треснула. Жутко. Прах этих людей перенесли в Новодевичий монастырь. Бессмысленная «унификация» и «централизация».
Долго не писал, но очень много думал. В особенности перед тем, как заснуть. Интимные думы о смысле жизни.
До сих пор не написал завещания.
Вчера жену свез в родильный дом. Она так сдержанна и трогательно-изящна в своей сдержанности! Вчера. А сегодня утром — приехал с проф. Корчагиным в роддом им. Крупской. Профессор щипцами вынимал сына. Он здоров, весит 8 фунтов. Жена тоже здорова. Щипцы стали необходимы потому, что пуповина двойной петлей обвилась вокруг шеи и душила мальчика. Если бы профессор запоздал, сын был бы задушен. Но профессор не опоздал, и вот он, новый человек, мой сын — на свете, среди нас, моя замена! Еду к дочерям — рассказать, что у них появился брат! Усталый я сегодня, две ночи не спал. А надо быть бодрым!
Вечер. Ужин. У Крестинского. Во фраках. Микоян в белой рубашке, Бубнов в военном, Каминский[52] в простом сине-грязном пиджаке. Одна брючина поднялась выше носка. Глупо быть во фраках, когда руководители «налегке»…
Американский посол Буллит[53] немного краснокожий и глаза его темно-зеленые, глубоко сидящие, смеются над увиденным.
Англичанин с глазами, смотрящими в никуда.
Коллонтай совсем одинокая. Осталась только светскость. Редко говорит небанально о политике.
Шутки плоские.
Многие поздравляли меня с сыном и говорили об этом за отсутствием других предметов. Записал это утром, словно литературно умылся. Каждый день буду так заряжаться наблюдениями, размышлениями.
День такой же суетный, как 14 июня. Утром — работа.
Завтрак с Садулем[54]. Умный человек. Наташенька, старшая дочь, уехала сегодня в 6 вечера на пароходе по Оке, Волге, Каме и Белой. На двадцать дней. За ней понеслось мое сердце. Так грустно остаться без Наташи. Доченька моя.
Поехал с Тарасовым-Родионовым и Лидиным[55] выбирать место для дачи. Выбрал. Кажется, недурное (25 км от Москвы).
Как быть с детьми моими от первой жены? Где они будут жить? Покинуть их я не могу. И мальчика, сына своего, тоже начал нежно и бережно любить. Долго говорили с Герой. Поднимется ли она на прежнюю степень любви?
Были у детей — Лены и Оли. Обе крепко меня любят.
ВОКС, работа. О, боже, сколько надменных, ползучих, грязных. И все хотят жрать!
Тетрадь № 2
Вчера — открытие съезда писателей. Дом союзов ломится. Беспорядок с билетами. Скромные остаются на улице, недопущенными, наглые прорываются сквозь цепи милиционеров и военных.
Там итальянец Брокиэри[56], облетевший весь СССР и Сибирь, ухитрился, пользуясь покровительством Горького, пробиться в правительственную ложу и в перерыве, обнаглев окончательно, просил у Альтмана[57] провести на съезд и в ту же ложу еще своего знакомого.
Я был на трибуне. Говорил громко Жданов, а до него произнес речь Горький.
К сожалению, после каждой речи вульгарная духовая музыка играла какие-то бравурные и даже полуплясовые туши. Словно не съезд писателей, а завтрак городничих у генерал-губернатора.
Артузов[58] подошел ко мне: «Познакомьте меня с французом Мальро[59], а я в свою очередь представлю его коммунару парижскому, старику Икару». Долго искали (в перерыве) Мальро. Нашли наконец. Я представил его, пошли в комнату президиума. Потом Артузов искал Икара. Старик демократически благородный хорошо поздоровался с нами и рад был Мальро.
Говорил с Крупской. Она весела, хотя здоровье ее ухудшилось, обострилась базедова болезнь.
Не дождавшись конца, пошел домой.
Горький говорил скучно (внешне). Тихо, и был прерван «антрактом» в 10 минут. Жарища в зале. Все потом истекали.
Сегодня в 13 ч. на параде авиации. У входа повстречал Кагановича со всем его семейством. Мило беседуя, поднялись в новый огромный павильон. Там — Ягода, Горький, Жданов, Вяча Молотов, Ал. Толстой, Афиногенов[60], Киршон[61] — все знакомые, знакомые.
Поднялись истребители. Виражи. Огромный павильон, где мы стоим, плохо построен. Сказал это Енукидзе. Каганович — тоже согласен. Смотреть приходится на южную сторону. Солнце блещет, мешает.
Оркестр играл арию Ленского «Куда, куда вы удалились». Аэропланы летали бреющим полетом и бросили двенадцать бомб, взорвав макет избушки, а оркестр играл арию месье Трике из той же оперы.
Я спросил Горького, получил ли он мое письмо. Говорю, что имею к нему кое-какие дела по вопросу о методах привлечения колеблющихся писателей Запада. Ему неловко было, что он не отвечал, тем более что я сослался на Вс. Иванова.
Каганович смеялся над моими широкими шароварами. Но смеялся мило, не зло.
